Вечный слушатель. Семь столетий европейской поэзии в переводах Евгения Витковского - Антология

Баллада о Густаве Блуме из Буроса

Наш «Горный скиталец» стоял в тот разв Сан-Педро, газолином грузили нас.Там встретился в доках я с моряком —он с братом моим был во Фриско знаком.

В жизни немало подобных встреч.Густав Блум его звали — о нем и речь.Он был из Буроса; я пронесс корабля контрабандою кальвадос.

Обошлось в таможне без передряг,мы оставили порт и зашли в кабак —Блуму был известен любой притон,в Голливуд попадешь иль в Уилмингтон.

«Я матросом был в девяностом году,нашу „Клару“ чуть не затерло во льду,был капитан далеко не трус,но погиб и он, и помощник, и груз.

Я на шканцах старшим остался с тех пор,пошли мы по компасу на Лабрадор,в Нью-Йорке меня отпустил судья,пошел в Австралию боцманом я.

А там — золотой лихорадки разгар.Я решил: попробую снять навар.В Нарроумайне я рылся в песке,вернулся в Мельбурн — миллион в кошельке.

Ловлей жемчуга стал я пытать судьбуи вылетел с делом этим в трубу,в Квинсленде женщину я повстречал —на полмиллиона карман полегчал.

Я завяз у фиджийки этой в сети,двух парней родила она, черных почти,но третий мальчишка сверкал белизной,я подался во Фриско, и он со мной.

Там я бойню завел, а при ней — магазин,за прилавок встанет, думал, мой сын,но лишь пил досветла он и спал дотемна,белокож, синеглаз, а душа — черна.

Он в Синг-Синге сейчас, худой, как скелет,мне ж в магазине продыху нет,но черные дети ему неровня,в Южных Морях не бесчестят меня!

И вот я туда стремлюсь со стыдом,там у черных детей мой счастливый дом,оттенок кожи не сущий ли вздор?Лучше черный трудяга, чем белый вор!..»

Харри Мартинсон

(1904–1978)

Поёт паяц

Пусть — ни звука, ни словао житье, о бытие.Шлягер — слышишь ли — новыйзапел шансонье.

Жизни знаю я цену,радость — в вине.Для чего же гееннумалевать на стене?

В сердце — песня и трепет.Ни тревоги в уме.Лепет в мире, лишь лепет.Звезды, звезды во тьме.

Эпилог

К цели на ощупь ищем дорогу:в ответ нам — ветрылетят, рыдая,чтоб сгинуть вскоре.

Благочестивые, рвемся к богу:в ответ нам — рекишумят, впадаяв пучину, в море.

Бредем по пустыне в жгучую даль мы,единственный компас — наша мечта.Но едва зашумят над оазисом пальмы —постигаем: чаша не испита,с новой надеждой вперяем взглядыв рыжий простор беспощадной хаммады.

Говорок проходит по каравану,мы снова смотрим в море песка.Короче не стала тропа к Иордану,мираж растаял, цель далека.Ропот рождается поневоле:затем ли живем, идем — для того ли?..

Где виснет над севером, скованным стужей,сиянья полярного бахрома,на юге, в пустыне, где крик верблюжийвозвещает о жажде, сводящей с ума, —никто не сумел разыскать доселеразгадки, нашей конечной цели.

Говорок проходит по каравану,мы снова смотрим в море песка.Короче не стала тропа к Иордану,мираж растаял, цель далека.Но вперед, от восхода и до восхода,бредет караван человечьего рода.

Из поэтов Дании

Хальфдан Расмуссен

(1915–2002)

Кое-что о всемогуществе

Пересекаю робкой походкойлуг, что подснежниками зарос,и, светом весенним залитый, кротков небо смотря, задаю вопрос:

во исполненье чьего проектапочки березы набухли, дрожа?Ведь, несомненно же, создал нектокукушкой — кукушку, стрижом — стрижа!

Что за рефлекс такой, и откуда?Кем придуманы жабы, кем — журавли?Кто вершит непостижное это чудов любом позабытом краю земли?

Одна и та же свершается тайна,пред которой слова отступить должны.И всюду мучит людей не случайносекрет пробуждающейся весны.

Но ни из чуждых краев, ни из отчихизвестия о разгадке нет —и придется мне расписаться за прочих,проговориться, выдать секрет.

Предположить я, пожалуй, способен:подает о себе отовсюду намекребенок — величествен, крылоподобен,вездесущий, животворящий божок.

Он танцует во всем, и мир ему тесен,он везде и всюду, в каждой судьбе,но главное чудо — что он бессловесен,и он же — Слово само по себе.

Он вдохновляет и лай собачий,и кваканье, рвущееся из пруда,ведь это он — а кто же иначе? —автор песен ягненка, песен дрозда!

В строках пролога, в словах эпилога,а шорохе дюн и в шелесте рощ —во всем, чего мало, во всем, чего много, —мельчайшая часть. Величайшая мощь.

Слышишь, подруга, как ветер звонок!Видишь — деревья уже зацвели!Пусть в сердцевине зреет ребенок,высшая сила нашей земли.

Кое-что о Луне

Ювелирною чеканкой,драгоценным талисманомдиск луны сверкает белыйв антрацитной вышине.Я сижу, стихи кропаюдольником, изящно рваным,а Нанетта тихо шепчет:мол, пиши-ка обо мне.

Знаю, толпы виршеплетов,тоже в лунный свет влюбленных,чувства к оному сияньювыставляют напоказ,но когда луна сквозь ветерпоплывет в древесных кронах —для меня она сверкаетярче в десять тысяч раз.

Я хочу запеть о лунахвсею силою таланта,но врывается Нанеттабез малейшего стыда:где, докладывай, Сервантес,ключ от нового серванта?А в ночном просторе синемте же луны, что всегда.

Я хочу пропеть о каждой:мне стоять на пустыре бы,затая в душе тревогуна полночном холоду,и стихи луне слагать бы —так сказать, царице неба,раздавивши сигаретку —неприметную звезду.

С детства я не так уж многовспоминаю лун зеленых…… Дай-ка мне для сыра крышку!..…Ох, Нанетта, не дури!И сияли эти лунына минувших небосклонах,как волшебные колодцыс дивной зеленью внутри.

…Спрашиваешь, час который?Помню… Все головки сыра!..Десять! Милая Нанетта,Просто нет тебя хитрей!Так о чем я там, простите?…В сферах горнего эфирабыли эти луны в детствелегче мыльных пузырей!

Слышу из-за спинки кресла:дурачок, тебя мне жалко!Никакой луны зеленой,ты учти, в природе нет.Вот сюжет тебе — Нанетта,и еще другой — фиалка,и никто не усомнитсяв том, что ты — большой поэт.

Час прохлады, море плещет,детство мне напоминая,я влюблен в покой простораи в ночную тишину.В небесах — луна, однакорядом — девушка земная,на двоих мы с ней поделимэту самую луну.

Это мне-то половину? —так Нанетта сводит счеты.Что ты, право, разболталсяо какой-то там луне?…Ювелирною чеканкойсобственной моей работыдиск луны сверкает белыйв антрацитной вышине.

Кое-что о начитанной лошади

Грустная лошадь сидит на холме одиноко,клетчатый коврик постелен под этой особой.Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,глянет — увидишь печальное карее око.

Кажется, так ли давно, проявляя задатки,встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?Быстро годков пробежало под семьдесят этак —пенсию дали — на Севере первой! — лошадке.

Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти, —Гете читает и прочие умные книжки,Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки —чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.

Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,пьют и смеются — и месяц висит над кафешкой.

Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,тихо судачат насчет ветчины и бекона,знают, что в мире законно и что — незаконно,и говорят, что к бездождью — погода сырая.

Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.Каждый рассказа про самое главное хочет:что ж это в море так мокро? — рыбак пробормочет,мельница ль ветер придумала? — мельник пристанет.

Мельница, мельник, муку сочинила во благо:все урожаи иначе погнить бы могли бы.Море водою полно специально для рыбы —так на вопрос рыбака отвечает коняга.

Все объяснит — поэтично, понятно, уютно,даже научно, цитируя благоговейногде-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,все, что живет на земле, одобряя попутно.

Так, допоздна проболтав под совсем уже темнымсводом, расходятся люди в полночную дымку.Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимкуна ночь ложится, на отдых, под небом огромным.

Виллиам Хайнесен