Эпитафия Любви (СИ) - Верин Стасиан

— Погодьте, погодьте, ради богов, — заладил Квинмарк Фалько, не самый плохой из Сената по мнению Сцеволы. Предводительство, экспансия и оплоты — это язык его ремесла (но и ремесла магистра тоже). — У нас нет такого количества детей архикраторской крови, чтобы угодить всем загорским князькам.

— Нам нужна лишь Долина Рохгадунн, — ответил Силмаез.

— Вы предлагаете войну? Но это безрезультатно, три из пятнадцати наших легионов отправились на Дальний Юг, ещё два в землях гюнров, остальные разбросаны по Эфилании. Знаете ли, охранять порядок на этих территориях стоит мне денег и людей.

— Мятежники грабят путников, — вторил ему шёпот. — Пираты, бандиты, убийцы…

Сцевола мог бы подписаться под каждым словом.

— Именно поэтому, друзья мои, — невозмутимо продолжил Силмаез, склонившись над пюпитром, — я объявлю массовый призыв в Легион, важно переобучить и перегруппировать все центурии, поскольку это, — он ткнул указательным пальцем на воображаемую цель, — залог нашей победы. Вольмер богатая страна. Он потянет наши расходы.

— Вы забыли о плебеях, — воспротивился Магнус, что для Сцеволы явилось желанной неожиданностью. — Что им делать на чужой войне? Какая выгода людям?

— Я ставлю на то, что с течением времени мы избавимся от плебейского сословия, как такового. Уравняем их с эквитами — материально и юридически. Легендарное богатство варваров позволит избавиться от нищеты, не этого ли вы хотите, Варрон?

Он отвечал со всей свойственной ему горячностью.

— А если они не захотят воевать? Заставите? Какое право вы имеете принуждать их, свободных граждан, к рабству? — Сцевола восхвалил Богов. Редчайшая минута, когда своевольный ум Магнуса шёл на пользу общему делу.

Силмаез, не раздумывая, отвечал:

— Если не хотят воевать — не будут воевать. Даю слово.

— Никто не захочет, — развил мысль Марк Алессай.

— Но тот, кто будет воевать, получит плодородные земли за Ветреными горами, — убеждал Силмаез. — Что во многом облегчит избавление от плебса. Я так же планирую передать суд над плебеями специальному коллегиуму под патронажем народного трибуна. Недавнее происшествие с гюнром из Флосса очень печально, оно показало, что судьи-преторы не справляются со своими обязанностями. — «А справляются ли сенаторы?»

Убелённая сединами голова сенехаментора наклонилась к Люциусу. Феликс что-то сказал на ухо — не умей Сцевола читать по губам, он так и не узнал бы, что сенехарист одобряет его речь, «хорошо сказал, Лев, я не сомневался в твоей разумности», но «не хочешь ли дать высказаться другому?» Ему было интересно послушать, что же скажет «этот Ульпий, наевшийся свиных бобов[3]».

Уязвлённый магистр твёрдо решил расправиться с Феликсом, когда победит. Они ещё ничего не слышали, а уже готовы оценивать его, лицемеры!

— Речь моего кандидата подошла к концу, — официально объявил сенехаментор, захлопали Люциусу все, но Сцевола надеялся, что формально. — Приглашаю за кафедру Гая Сцеволу из семьи Ульпиев! Выйдете, сиятельный.

С этими словами он вместе с бывшим консулом сел между вечных подпевал Люциуса: грязнокровки Нинвары Кинази (в ней угадывалось жутчайшее кровосмешение амхорийца с цивилизованным аквинцем) и квестора Денелона. Вот этого последнего Сцевола ненавидел. Ходили слухи, что Денелон из плебеев — такому, как он, не позволяется даже касаться пальцем курульного кресла, не то что сидеть на нём.

— Удачи, твоя светлость, — изрёк верховный авгур, и в его очах чище сапфира Сцевола различил лестное, очень лестное предвкушение, которое бывает у учителя, когда ученик его превосходит. Он не показывал ему речь, но Хаарон читал её по его глазам, его улыбка делалась шире — а глаза сверкали ярче.

Затем оба они — и Сцевола, и Хаарон — взошли на кафедру. Без смирения, как подобает владыкам Амфиктионии, под мелодию обворожительных кифаристок, приглашённых специально, и воскурения фециалов, что тоже взобрались, рассеивая очарование ароматов по ничего не понимающему залу сенаторов.

И первым, что сделал магистр, это всмотрелся в лицо сидящего в дальнем конце Магнуса — он черпал вдохновение в его взгляде, и ему на мгновение показалось, что тот удивлён… удивлён в хорошем смысле. Расстояние умалило его лицо, но глаза внимательны. Не лучшая ли похвала — слух любимого брата?

Воздев руки, магистр призвал кифаристок к тишине. Лезвия солнечного света прорезали дым и голос Сцеволы нарядился в его серые одежды. Прокатился, как пожарище над древостоем, по углам и стенам Сенатос Палациум.

— Один одинокий мальчик очень любил играть в стражника. Он не ведал, как устроен мир, ловко сотканный Божествами, ещё ему неизвестными, ещё не открытыми его нежному возрасту, но его уже удручала заразная эпидемия страданий, приносимых преступлениями; эпидемия, которая не сдерживается храбрыми воинами, ибо правила и обычаи воспринимают, как сломанную игрушку, даже те, кто должен их чтить. Этот одинокий мальчик мечтал положить конец беззаконию, и то был богодухновенный Вотум, исходящий от Аммолитового Сердца Богов. Ему грезились лавры магистра оффиций. Детское увлечение, говорил ему отец, ты рождён для другого, ты займёшь моё место, куда тебе лавры магистра! Но в своих мечтаниях мальчишка шёл далеко, туда, где уговоры отца его не стесняли: днями и ночами он учился, упражнялся в ораторском искусстве, лучше всех закончивший школу риторов, он поступил в ликторы, а затем в асикриты, и далее. Ему светила роль простого слуги народа — но он отказался от неё, став слугой закона, закона, который знал наизусть, и чтил боле всякого из вас. — Никогда речь его не текла так легко. Тело сливалось с кумаром, и Сцевола набрал его в лёгкие, наблюдая, как кружится пыль, пронзаемая дымчатыми рёбрами в белизне дневных лучей. — Не знал он лишь, как победить беззаконие, и потому молил, молил и молил Богов подсказать ему выход… и вот, однажды, он услышал Голоса, они явились к нему во тьме, отвечая на его молитвы, словно мать, услышавшая стенания ребёнка, и сказали, что Боги готовы помочь. Они поведут юношу к славе — и слава осенит его. Так, спустя время, они исполнили его мечту — подарив чин магистра оффиций, инсигнии, под водительством которых он отправлял преступников на вечные мучения к Богам, строил божественную справедливость, наказывал и миловал, и беззаконие почти исчезло с лица Эфиланской Амфиктионии. Но — не совсем. У беззакония оставался оплот, неприступная крепость. В её захвате крылось предназначение и его, и людей, что ему вверены.

Несколько людей в Сенате зашлись кашлем. Донеслось — «это что, разведённая магнолия?», потом голос Феликса ответил: «Пахнет, как красная спорынья».

Их беспокойство не сорвало ему выступление. Подавляющее большинство в зале заворожённо слушало, только Магнус недоверчиво косился.

Он один знал, чем кончится эта история.

— Это объяснил ему авгур, — и Сцевола выказал почтение к Хаарону. — Он сказал, что последнее препятствие лежит в должности консула, заключительном повороте судьбоносного пути, что начался с Мечты и окончится Исполнением. И неужели не видите, как сейчас перед вами вершится история? Боги вершат её, не чувствуете? Да поймёт каждый, что магистр оффиций на многое способен, но во времена без Архикратора амфиктионами управляет консул. И как бы не думали Наши коллеги, будто имеют право наравне с ним заправлять Отечеством, оно всегда было единодержавно, и один правитель сменялся другим, а непонимание этого приводило к беззакониям, которые не получалось одолеть одними инсигниями магистра оффиций, ведь для больших перемен требуется большая власть. Мы призываем наречь Нас диктатором, консулом над консулами! Ни слабовольный Силмаез, ни прочие смешные наместники, что когда-либо претендовали на этот пост, не были достойны консулата. Он предначертан Нам и только Нам с самого Нашего рождения.

— Какой дерзкий пафос, — поднялся Люциус. Он обращался не к нему, а к слушателям, что сильнее возбудило в Сцеволе негодование. Мысленно он рассёк ему череп и скормил чувствилище быкам. — И что мы услышали, кроме сказки о глупце, поверившим в свою избранность? Диктатор, ха! Может, Архикратор?!