Гранд-отель «Европа» - Илья Леонард Пфейффер

Я понял, что подразумевала Мемфис, заявив, что пыталась меня кое-чему научить. Я не воспринял это как высокомерие с ее стороны. Напротив, она была права. Вот что она имела в виду. Я настолько пропитан, настолько изуродован моей европейской культурой, что уже не могу пойти гулять по парку, не задаваясь вопросом, насколько это оправдано литературной традицией. Ее педагогический прием был радикальным и неординарным, но она знала, чего хочет: заставить меня почувствовать, что такое «чувствовать». Даже мой конфликт с собственной совестью вследствие ее сомнительно-приятной шоковой терапии — это чисто умственный конструкт. Мое чувство вины — плод рационального анализа событий на фоне того, что мне было известно о моей юной подруге, так что его едва ли можно назвать чувством. Причина этого чувства — знание, что в подобной ситуации я должен чувствовать себя виноватым. Хотя на самом деле должен был бы чувствовать себя виноватым оттого, что мое чувство вины не есть чувство, — но и это лишь рациональное соображение, а не спонтанное ощущение.

Я все более углублялся в здешние кущи, но заблудиться у меня пока не получалось, так как между деревьями снова показалась дорожка с низеньким ограждением, на котором висела табличка, сообщавшая, что ходить разрешается только по дорожкам. Я перешагнул через ограждение, пересек дорожку, подошел к ограждению с другой стороны дорожки и хотел перешагнуть через него тоже.

Возможно, в этом-то и заключена суть: в запрете сходить с дорожек. Я сделал для себя вывод, что, с одной стороны, должен чувствовать себя виноватым, оттого что совершил поступок, воспринимаемый обществом как нечто неподобающее. Но с другой стороны, ничего плохого в нем нет. Именно так функционирует человеческая цивилизация. Общество формирует само себя с помощью ряда рациональных договоренностей, предписываемых тропинок и оградок, через которые нельзя переступать. Пока я осознаю эти правила, выработанные на основе разума, — а я их осознаю — у меня нет основания чувствовать себя виноватым из-за того, что я не чувствую себя виноватым. Вот теперь я начал замерзать по-настоящему.

Но с культурой то же самое. Культура предлагает тебе проторенные пути. Дает образцы для жизни, и за это мы должны ей быть благодарны. Если в середине своего жизненного пути я в состоянии смятения оказываюсь в лесу, то я знаю, что мне надлежит делать. Пренебрежение культурной традицией или незнание ее превращает тебя в обыкновенного зверя, который просто шастает себе по лесу, сам не зная зачем и без какого-либо плана. Если искусство имеет то общее с яркой жизнью, что оно сознательно избегает проторенных путей, то уже проторенные пути надо сначала хорошенько изучить, иначе будешь без конца на них натыкаться, что и случилось со мной опять в этот самый момент. В этот самый момент я наткнулся даже не на дорожку, а и вовсе на оборудованное место для пикника — с деревянным столом, скамейками и урнами. Пательский прав. Один из признаков Европы — полная одомашненность природы. Меня окружал никакой не сумрачный лес, а снабженная стрелками прогулочная зона, в которой я пытался заблудиться из соображений интертекстуальности и ради метафоры.

Мемфис была права, назвав меня долбаным европейцем. Не только потому, что то отглагольное прилагательное, эвфемизм к которому мы здесь употребляем, благодаря ей стало ко мне полностью применимо, но, главное, потому что именно европейцем я и хочу быть. При виде леса я хочу думать о Гомере, Вергилии и Данте, а не о лесе, потому что культурная традиция придает деревьям некое значение, которое они сами для себя, несмотря на всю их листву, выдумать не могут. Я люблю значения. И хочу, как святой Августин, заблудиться в чаще символов. Истории придают жизни смысл и сами черпают смыслы из других историй. Это терпеливый разговор через века, который никогда не прекратится и содержанием которого является то малое и то великое, что по-настоящему важно. Если я во время секса не забываю обо всем на свете, это не значит, что я не даю волю чувствам и сдерживаю свой инстинкт вследствие собственной ущербности, но это значит, что я прислушиваюсь к эху моих чувств в колодце веков и все, что делаю, делаю с оглядкой на культурные традиции, ибо без такой оглядки что угодно становится плоским, пошлым и бессмысленным.

Клио это понимает. Клио такая же, как я. Она носит имя музы, дочери Мнемозины, богини памяти, с этого между нами все и началось. Наш роман, наша любовь всегда сопровождались шелестом исторических коннотаций. Мы могли гулять по прошлому рука об руку. Если бы она сейчас была со мной, в этом промозглом лесу, мы бы вместе с помощью культурной традиции и собственной фантазии превратили нашу прогулку в грандиозное приключение.

Я дрожал от холода. Мне очень не хватало Клио. Да, знаю, это грустная классика жанра. Мужчина трахнул молодую глупышку и теперь ходит и ноет, что, мол, так любит свою женщину. Но ведь Клио уже больше не моя женщина. В том-то и дело — но это мы уже знаем. Театральная беготня по парку ничего мне не давала. Мысли мои все равно вращались по кругу. Может быть, уже хватит изображать, будто я заблудился. Мне захотелось вернуться в отель. Но куда подевались тропинки с указателями как раз тогда, когда они нужны? Черт. Я зацепился смокингом за ветку. Наверняка теперь дыра на спине, елки-палки. Дрянной тут у них лес, вот и все.

Если бы Клио была сейчас здесь, то ни в какие грандиозные приключения она бы вместе со мной не пустилась. Она бы, не говоря ни слова, ушла от меня навсегда, не столько от ревности, сколько потому, что в ее глазах я поступил недостойно. И мне было бы уже не оправдаться никогда в жизни. Я как последний мудак поддался на то, чтобы заняться сексом с маленькой шлюшкой, надувающей пузыри из жвачки, хотя знал, что ее когда-то раньше насиловал отец и что она соврала мне насчет своего возраста, а значит, я мудак. Так просто мне это с рук не сойдет. Я заслуживаю лишения всех дворянских титулов. И на апелляцию подавать некуда. Я оказался не таким мужчиной, каким Клио меня считала, я оказался таким же козлом, как все мужики, и потому больше не могу быть с ней. Но я и так уже не с ней. На глаза навернулись слезы, но это, конечно, от холода.