Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Ее первого мужа, принца Петра Александровича Ольденбургского, я знал так же хорошо, часто и подолгу встречаясь с ним в его домашней обстановке, как столичной, так и деревенской. Жизнь, несмотря на его положение и материальную обеспеченность, из-за постоянного недомогания ему не очень улыбалась и в годы благополучия, а остаток ее ему привелось провести в изгнании, за границей, где он и скончался в середине наших 20-х годов от скоротечной чахотки, на 56-м году от рождения.

В связи с его кончиною появились о нем в печати статьи писателей, немного узнавших его уже в годы после революции, – одна Алданова, другая Ив. Бунина.

Алданов его назвал «человеком совершенно исключительной доброты и душевного благородства», а Бунин говорил, что «более удивительного человека по простоте обращения, редкой нежности и верности в дружбе, по постоянному стремлению к тому, что дает сердцу мир, свет и радость», он не встречал134.

К этим оценкам и я присоединяюсь от всей души, в особенности вспоминая его любовное, благородное отношение к государю. Хотя думаю, что если бы принц Петр Александрович был «простым смертным», то и Бунин, вероятно, прошел бы мимо его, совершенно его не замечая, как не замечаем слишком часто и все мы многих прекрасных людей, в своей скромности не выделяющихся из общего, кажущегося нам серым фона.

Характером своим Петр Александрович не походил ни на кипучую, порывистую, не знавшую никаких препятствий, но столь же благородную натуру своего отца, ни на деятельный, принесший много пользы людям характер его матери. Все его прекрасные душевные качества оставались пассивными, замкнутыми в себе, не проявляясь ни в какой деятельности. Об них можно бы было, пожалуй, угадать по небольшой книжке рассказов из рабочего и крестьянского быта, написанных им в последние годы жизни.

Я их не читал и ознакомился с ними лишь по небольшим выдержкам из газет. Критика их считала чистосердечными, но очень неумелыми и наивными. В них действительно много сердца, но и мечтаний.

Главной причиной его пассивности и его неудач в личной жизни было, конечно, его постоянное болезненное состояние. Он страдал самой тяжелой формой неврастении, не говоря уже о многих других серьезных физических недомоганиях.

В последние годы, уже после революции, много толков вызвало его стремление не только к опрощению, своего рода «хождению в народ», но и к вступлению в социалистические русские партии. Но, кажется, ни в одну из них он так и не вступил. Еще до разразившегося над Россией урагана он удивлял многих своими «передовыми социалистическими воззрениями» и действительно критиковал все происходящее фразами, исходящими именно из этих кругов. Но в действительности он никогда ни революционером, ни социалистом не был, да и не мог им искренно быть. Для этого надо было обладать особенными специфическими качествами, присущими людям именно этих партий. Таких особенностей у него благодаря его рождению, воспитанию и его среде не было. Он был слишком барин по своим привычкам и вкусам и в своей жизни любил такие мелочи быта, которые одни вызвали бы своим противоречием презрение или насмешку у настоящих революционеров или социалистов.

Но в те дни кто мог устоять моде и не повторять фраз, которые повторяли почти все, не заботясь об их влиянии на судьбу Родины.

Повторяли их и многие другие родственники царской семьи. И надо было обладать слишком независимым характером, как его отец[4], и глубоким знанием особенностей своей родины, чтобы удержаться от этого соблазна.

Но повторяя, не вдумываясь, революционные фразы, принц Петр Александрович не мог быть ни заговорщиком, ни настоящим революционером из-за своей искренней любви к государю и из-за того почтения, с которым он почти невольно всегда относился к царской семье.

Нет, упрек его среды и большинства монархистов в его «социализме» и в его «революционерстве», как и удовлетворение «передовых кругов» в его переходе якобы всецело на их сторону, надо с покойного принца Петра Александровича снять, как снимают пыль на картине, мешающую видеть ее сущность.

Любить и жалеть народ и желать ему блага могут не одни только революционные партии, и только в этом, он, веря в искренность этих партий, с ними, да и то поверхностно, соприкасался. А их пути к тому благу ему были органически противны. Незадолго до своей кончины он вступил во второй брак с г-жой Серебряковой, урожденной Ратьковой-Рожновой. Это событие, как всегда бывает в таких случаях, вызвало своею неожиданностью много толков в эмигрантской среде.

О них, конечно, не стоит говорить – интимная жизнь людей не подлежит ни всеобщему любопытству, ни пересудам. Нашел ли он в этом позднем браке спасение от своей тоски и своего одиночества, я не знаю. Знаю только по рассказам лично мне герцога Георгия Николаевича Лейхтенбергского, принимавшего близкое и деятельное участие в его похоронах, что он скончался в большой бедности, на французской Ривьере. Свою небольшую ферму, приобретенную им в изгнании, он завещал своему камердинеру-денщику, остававшемуся при нем до самого конца.

В Петергофе, к дневному чаю и обеду, гатчинская свита обыкновенно собиралась вся вместе. Во фрейлинских домах нас было тогда очень немного. Кроме князя Шервашидзе и меня – мужчин, там постоянно находилась лишь фрейлина графиня Ольга Федоровна Гейден, и крайне редко наезжали фрейлины графини Мария Васильевна и Аглаида Васильевна Голенищевы-Кутузовы и Екатерина Сергеевна Озерова.

В то лето у императрицы гостила и великая княгиня Ксения Александровна со своими детьми. Ее фрейлина Софья Димитриевна Еврейнова и адъютант великого князя Александра Михайловича моряк Фогель также большею частью жили в Петергофе, в соседних с нами помещениях.

С графиней О. Ф. Гейден меня и мою семью давно связывали самые дружеские чувства. Она была изумительно добрый, простой, отзывчивый человек с небольшой, милой наивностью, вытекавшей именно из этих ее качеств. В ней не чувствовалось ничего придворного и было ко всем много доброжелательства и откровенности.

Мы ее называли «миленькой», по тому выражению, которое она неизменно употребляла в своих обращениях к другим.

К числу особенно хороших людей, с которыми меня так счастливо и подолгу сталкивала судьба, я постоянно отношу и ее. Я знаю, что она скончалась уже после революции, кажется, даже в Советской России; но как ей удалось пережить эти кошмарные дни, мне никто не мог сказать. Но я верю, что в том продолжении жизни, в котором ее духовное существо живет и сейчас, ей не в чем себя упрекнуть.