Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Некоторые полковые дамы были настолько состоятельны, что для тогдашних городских и дворянских празднеств могли выписывать себе платья из Парижа. Все же первое время мне не раз приходилось выслушивать опасения: как бы командование великого князя не легло слишком тяжелым бременем на семьи неимущих офицеров. Опасения эти, впрочем, скоро рассеялись.

Непосредственным начальником великого князя являлся в то время командир отдельной бригады генерал Павел Александрович Стахович, местный помещик и бывший кавалергард, брат известных Михаила и Александра Стаховичей.

Полк представился своему новому командиру в блестящем виде, а офицеры немного напряженно и застенчиво. Как всегда, пожалуй, еще больше был застенчив и сам великий князь. Офицеры это быстро почувствовали и так же быстро пришли ему на помощь, а присущее Михаилу Александровичу обаяние сделало остальное.

К концу приема и нашего тогдашнего краткого пребывания в Орле установились с обеих сторон самые простые, естественные дружеские отношения, которые не прекращались и до конца командования полком великого князя142.

Через три дня, провожаемые опять всем городом, мы вернулись в Петергоф, чтобы оттуда выехать вместе с императрицей-матерью в Данию. На этот раз мы отправлялись в Копенгаген не по железной дороге, а, как это часто бывало, морем на императорской яхте «Полярная звезда».

Императрица Мария Федоровна, хотя и с большим трудом выносившая морскую качку, очень любила море и жизнь на яхте. Они числилась шефом гвардейского экипажа143 и, окруженная близко ей знакомыми моряками, чувствовала себя совершенно на ней непринужденно и могла как нигде отдыхать.

Мне до сих пор вспоминаются эти уютные плавания на «Полярной звезде», в особенности тогдашние вечера на море, тихие, ласкающие, с нежными переливами красок воды и неба.

В Копенгагене, где жизнь протекала по-прежнему, Михаил Александрович предполагал остаться с матерью не более двух недель.

Затем этот срок как-то продолжился. Я воспользовался этим обстоятельством и попросил великого князя отпустить меня на неделю в Италию для свидания со своими.

Они тогда перебрались уже из Швейцарии (из Chatean d’Oeux) и находились опять на любимом генуэзском побережье в Леванто, где здоровье нашего маленького не только не ухудшалось, а становилось как будто лучше. Мы и не предвидели, что эти несколько дней были последними днями нашего еще не совсем разрушившегося счастья и относительного душевного спокойствия.

Я до сих пор вспоминаю наши тогдашние совместные с детьми прогулки и поездки по очаровательным окрестностям и мою длинную поездку с женой по заливу на парусной лодке в бурную погоду из Специи в Порто-Венере.

Моя Ольга опять проводила меня до Генуи, а оттуда я прямо направился в Данию, а затем с Михаилом Александровичем мы вернулись в Гатчину.

Государыня-мать в те дни была как-то особенно сердечна и откровенна со мной. Я вполне понимал все ее тогдашние волнения и тревоги, которые ее охватывали при мысли, что ее младший сын теперь отделяется уже совершенно от нее для самостоятельной, полной всяких искушений жизни.

Все матери в таких опасениях одинаковы и похожи во многом на мать того престарелого французского героя, которая всю жизнь не переставала волноваться, что ее закаленный в долгих походах и боях сын упадет как-нибудь по неосторожности с лошади.

Императрица в этом отношении представляла исключение еще меньше других, хотя никогда не выказывала это наружно. Кроме обычных тревог, у нее прибавились еще тревоги за престиж самого Михаила Александровича и всей царской семьи, и тревоги эти были не выдуманы.

В обществе государыню упрекали уже давно, что, несмотря на вполне зрелый возраст ее младшего сына, она старалась держать его около себя и сердилась, когда он выказывал какую-либо самостоятельность. В этих упреках было отчасти много справедливого, и такое положение вещей, невольно раздражая великого князя, способствовало лишь его стремлениям выйти, возможно скорее, из-под опеки матери и не делало их отношения, несмотря на существовавшую материнскую любовь, особенно сближающими.

Но императрица все же знала и понимала характер Михаила Александровича лучше, чем большинство других людей, считая в том числе и государя. Ее волнения и раздражения не вытекали лишь из одного материнского, эгоистического чувства. Она не сумела только найти способов, посредством которых матери делаются незаметно лучшими друзьями своих уже взрослых детей.

Хотя таких способов и очень немного и хотя они просты, но, как все простое в теории, они чрезвычайно трудны в исполнении, в особенности для «отцов», так как «дети» крайне редко приходят в таких случаях им на помощь.

Если такое не вынужденное взаимное подчинение и взаимная вера друг в друга иногда и существует у отцов и детей на всю жизнь, то это по справедливости считают лишь чудом.

Все же приходится сказать, что характер самой государыни-матери был необычайно сложен. Не только я, но и большинство очень близко стоявших к ней людей и родственников не могли разобраться во всех его подробностях. Но некоторые главные черты невольно бросались в глаза даже посторонним.

– Лучше не говорите ему… это только его огорчит, и вряд ли он вас послушает… он так чист душой, что не верит в зло… но если уж так, по-вашему, необходимо, то скажите ему все… но не делайте ему слишком больно, – так говорила как-то государыня Родзянке, когда он приехал к ней «просить ее благословения сказать государю «всю правду» о Распутине»144.

В этих словах вся государыня и как женщина, и как мать. Она могла сердиться, даже негодовать на своих сыновей и одновременно ни на секунду не переставать их любить самой нежной, хотя и тщательно скрытой от других любовью.

В конце концов всегда выходило так, что она подчинялась желаниям своих детей, и хотя от этого очень раздражалась, но, как мне казалось, и не страдала особенно сильно.

О Распутине мне пришлось иметь с императрицей Марией Федоровной лишь один случайный, незначительный разговор. Он произошел за одним обычным завтраком в Аничковском дворце, кажется, года за два до начала войны. Я тогда уже был флигель-адъютантом государя145.

За столом, кроме хозяйки, князя Шервашидзе, графини Гейден, графини Менгден и меня, никого не было. Государыня только что вернулась с посещения в выставки в Академии художеств и была в тот день менее задумчива и более оживленна, чем за последнее время.

– Выставка у них в этом году имела большой успех, – говорил мне князь Шервашидзе. – Вы знаете, на ней уже перебывало более трех тысяч человек.