Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - Анатолий Мордвинов

Мне он всегда казался олицетворением веселого добродушия, простоты, доброжелательства и наблюдательности, а в те часы особенно.

Такой человек уважает своих противников, старается сделать из них друзей, и ему, наверное, совсем была не по душе та роль, которую играла Англия во время нашей Японской войны, что он и доказал, пойдя первым на сближение с Россией.

За этот шаг я более всего ему благодарен.

«Горе вам, не имеющим врагов», – сказано где-то в одном из самых продуманных изречений, но и без друзей в современном хаосе отношений моей родине было бы трудно существовать.

Хотелось бы, конечно, чтобы эти друзья были искренни и отдавались вам, как и мы, по русской привычке, без всякой задней мысли и от всей души. Как я уже сказал, такая дружба по плечу только отдельным людям, для стран и наций она невозможна.

Одним из этих отдельных людей, искренно дружелюбно относящихся к русским, был в Англии Эдуард VII…

Меньше чем через два года мне снова пришлось быть в Англии. Мы выехали туда внезапно, с императрицей-матерью, получив известие о кончине короля124. Вся страна была в трауре; искреннее горе чувствовалось и на улицах города.

В Букингемском дворце царствовала благоговейная тишина. Несмотря на множество народа, его наполнявшего, он казался совершенно пустым, как будто вымершим. Усопший король еще лежал в своей комнате, и королева находилась около него.

В одном из дальних темных внутренних коридоров я встретил гофмаршала полковника Фредерика. Он стоял, прислонившись к стене, закрыв лицо рукою. Увидя меня, он оживился. «Нет! Нет! Не идите туда, – зашептал он взволнованно мне. – Там только одна семья. Подождем лучше здесь, его сейчас пронесут в другую залу!» – и он снова закрыл лицо рукою.

Издали послышались чьи-то грузные от тяжелой ноши шаги, небольшая процессия медленно прошла мимо нас, и опять все стихло.

Это была моя последняя встреча с королем Эдуардом.

Вечером в одной из собственных комнат собралась вся королевская семья, ближайшая свита и вся дворцовая прислуга для заупокойной молитвы. Ее пели все присутствовавшие, на другой мотив, но со словами нашей православной панихиды. Говорили, что эти слова особенно нравились покойному королю и королеве, когда им приходилось слышать их в России. Нас позвали также туда.

Королева подошла к стоявшему рядом со мной князю Шервашидзе и сказала:

– Он так любил русских… Мне очень хотелось, чтобы и вы, русские, вместе с нашей семьей помолились о нем здесь, пока он еще находится у себя в доме…

Дальше потекли уже обычные официальные траурные дни.

XV

В 1909 году осенью произошло наше, и для меня, и для великого князя совершенно неожиданное, переселение в город Орел.

В этом городе был расположен 17-й гусарский Черниговский полк, командиром которого был назначен Михаил Александрович125.

Если не считать короткого командования великого князя Николая Михайловича одним из полков на Кавказе126, это был первый случай, что ближайший родственник государя, и притом считавшийся правителем страны в случае кончины императора, назначался командиром армейского полка, стоявшего в далекой провинции.

Идея, положенная в основу этого назначения, была, в общем, очень хороша. Им хотелось нагляднее подчеркнуть особое внимание ко всем армейским частям, которые государь любил и ценил не менее своей гвардии. Он это высказывал неоднократно в интимных разговорах и старался показать при всяком случае.

Я не только думаю, но и глубоко убежден, что ни один монарх в мире не относился с такой душевной теплотой к своим войскам, как император Николай Александрович. Надо было быть вблизи него, видеть его лицо во время объездов и посещений войск и слышать его суждения по окончании смотров, чтобы понять, насколько это чувство глубоко владело им и соответствовало всей его натуре.

Армия – это сколок с народа, с которым государю приходилось намного чаще соприкасаться, чем с остальным населением, и в его горячей любви к войскам сказывалась вся беспредельная любовь и гордость к России. Вне своей родины он действительно не мог бы долго существовать, и это были у него не только одни громкие слова.

Но во внезапном назначении великого князя в Орел мне чувствовалось еще и другое, совершенно интимное, но почти сразу понятое всеми – это желание уберечь Михаила Александровича от дальнейших сетей одной замужней дамы, юношеское увлечение которой составляло отчаяние всей его семьи и вызывало столько негодующих толков как в гвардейской полковой среде, так и во всем столичном обществе127.

Великий князь стоял слишком близко к трону, и опасения всех были не только понятны, но и патриотичны. Я не буду здесь говорить подробно о том, что я переживал в особенно мучительные для меня месяцы и годы. Я не только искренно любил Михаила Александровича как брата, желал ему совершенно другого, но и невольно сознавал, что большинством окружавших меня людей чувствовалась в этом отношении какая-то моя, хотя бы и весьма призрачная, но все же ответственность за то, что я его от таких искушений не оберег.

– Отдай мне мою жену, – сказал однажды, вбегая возбужденно в мою комнату, даже муж этой дамы. – Твой великий князь ее у меня взял!

– Пусть лучше твоя жена отдаст мне моего великого князя, – отвечал я возможно спокойнее ему, – это она отняла его от всех нас!

Все, что можно было высказать против этого казавшегося мне столь неестественным, притянутым за волосы, а потому и недолговечным увлечения, я высказывал Михаилу Александровичу неоднократно не только с дружеской настойчивостью, но и горячею резкостью, меня порою самого удивлявшей и на что, к сожалению, не решались его даже самые близкие родственники.

В этом отношении я исполнил свой долг перед великим князем, всей царской семьей, а следовательно, отчасти и перед родиной до конца. Моя совесть в этом деле совершенно спокойна – я ни в чем не могу себя упрекнуть.

Но иметь спокойную совесть еще не значит успокоиться совсем.

То, против чего я всем своим существом боролся, чего опасался, все же совершилось, и это не делает мои мысли даже теперь приятнее…

С той именно поры я начал писать свой дневник. Как я уже сказал, натолкнул меня на это мой разговор с молодой императрицей.

Когда мой дневник, быть может, дойдет до тебя, ты узнаешь все подробности тех тяжелых для меня годов и, наверное, так же близко примешь их к сердцу, как я их переживал и переживаю по сей час. Но я не хотел бы, чтобы, кроме тебя, мама, моего брата и великой княгини Ольги Александровны – моих единственных друзей, мнением которых я особенно дорожу, – кто-нибудь другой прочел бы страницы моих записей за то время.