Поправки - Джонатан Франзен

– Может, я даже не почувствую себя виноватой. Может, я просто разозлюсь.

– Ну… Робин… такие чувства часто совпадают, верно? Вина, гнев – это ведь одно и то же, верно? А насчет Билли не беспокойся.

Она положила трубку, так и не поняв, пытается ли Ник избавить ее от чувства вины, или оберегает Билли от ее гнева, или просто сдает, не выдержав напряжения. Скорее всего, и то, и другое, и третье. Наверняка летом Ник успел рассказать Билли о внезапном успехе зятя, и отец с сыном долго ворчали и злопыхательствовали по поводу корпорации «У.», буржуйки Робин и паразита Брайана. Для таких подозрений у Робин имелись основания, поскольку ее муж не ладил со свекром. В разговорах с Робин Брайан никогда не бывал так откровенен, как с Дениз («Ник – последний трус», – вырвалось у него как-то раз), однако не скрывал отвращения к детсадовским разглагольствованиям о пользе насилия, к довольному причмокиванию, с каким Ник смаковал свои «социалистические убеждения». Брайан готов был посочувствовать Коллин («Не повезло ей с мужем», – говорил он Дениз), но, яростно качая головой, выходил из комнаты, как только Ник приступал к лекции. Робин даже вообразить не смела, какими репликами обменивались отец с Билли, обсуждая ее и Брайана, но была вполне уверена: между ними много чего было сказано, а поплатился за это Рик Флэмбург. Подозрения Робин усилились, когда она увидела, с каким ужасом Ник разглядывал в суде фотографии жертвы.

Во время процесса, пока Ник мало-помалу разваливался на куски, Робин изучала катехизис в церкви Св. Димфны и дважды воспользовалась новоприобретенным богатством мужа. Во-первых, она оставила работу в экспериментальной школе. Ей не хотелось работать на родителей, готовых платить по 23.000 долларов в год за ребенка (хотя и они с Брайаном платили за обучение Шинед и Эрин примерно столько же). Во-вторых, Робин занялась филантропическим проектом. В кошмарном трущобном районе Пойнт-Бриз, менее чем в миле к югу от их нового жилья, она купила пустовавший участок городской земли, где из всех домов уцелела одна-единственная развалюха на углу. Завезла пять грузовиков перегноя и оформила большую страховку. План Робин заключался в том, чтобы задешево нанять местных подростков, научить их основам огородничества с использованием естественных удобрений, и, если ребятам удастся вырастить и продать овощи, прибыль они разделят между собой. Своим проектом Робин занялась со страстью, напугавшей даже Брайана. Муж заставал ее за компьютером в четыре часа утра: нетерпеливо притопывая ногами, новоявленная огородница сопоставляла преимущества различных сортов репы.

Каждую неделю в дом на Панама-стрит являлся очередной специалист по ремонту, а Робин так увлеклась своей утопией, поглощавшей все ее время и силы, что Брайан понял: семья так и останется жить в унылом городе, где он вырос. Ладно, решил Брайан, возьмем от жизни, что сможем. Обходя по очереди лучшие рестораны Филадельфии, он сравнивал их со своим любимым «Маре скуро». Убедившись, что фаворит выдерживает любую конкуренцию, Брайан обратился к шеф-повару ресторана с предложением.

– Это будет первый по-настоящему классный ресторан в Филли, – объяснил он Дениз. – Такой, чтобы всякий посетитель сказал: «Слушай, если припрет, и в Филадельфии можно недурно устроиться». Впрочем, мне все равно, что там скажет «всякий». Главное, чтобы я так сказал. Сколько вам здесь платят? Я удвою эту сумму. Вы поедете в Европу и будете два месяца ходить по ресторанам за мой счет. После этого вы вернетесь, создадите по-настоящему классный ресторан и будете им заправлять.

– Если не найдете опытного партнера или на редкость умелого управляющего, зря выбросите на ветер кучу денег, – предупредила Дениз.

– Скажите, что нужно сделать, и я сделаю, – посулил Брайан.

– Вы сказали «удвою»?

– Ваш ресторан – лучший в городе.

– Двойное жалованье – это заманчиво.

– Тогда соглашайтесь.

– Что ж, это можно, – протянула Дениз, – но все-таки вы, скорее всего, разоритесь: вы уже переплачиваете шеф-повару.

Дениз не умела отказывать, когда чувствовала, что по-настоящему кому-то нужна. Пока она росла в пригороде Сент-Джуда, ее оберегали от всякого, кто мог бы испытывать подобные желания, однако, закончив школу, девушка устроилась на лето работать в отделе сигнализации железной дороги «Мидленд-Пасифик» и там, в большом солнечном помещении, вдоль которого тянулись сдвоенные ряды чертежных столов, впервые ощутила желания десятка взрослых мужчин.

Мозг «Мидленд-Пасифик», душа железной дороги, сосредоточивался в уцелевшем со времен Депрессии конторском здании из известняка. Округлую крышу, словно вафельку, по краям обрамляли зубчики. Высший уровень сознания размещался в коре головного мозга – в зале заседаний и столовой для ответственных работников на шестнадцатом этаже и в офисах тех, более «теоретических» отделений дороги (отдел эксплуатации, юридический отдел, отдел связей с общественностью), вице-президенты которых занимали кабинеты на пятнадцатом этаже. Внизу, в рудиментарном мозгу динозавра, хранились ведомости, счета, анкеты сотрудников и прочие данные. В промежутке располагались координационные центры, в том числе инженерный отдел, куда входили подотделы мостов, путей, строений и сигнализации.

Рельсы «Мидленд-Пасифик» протянулись на двенадцать тысяч миль, и каждому семафору, каждому проводу вдоль путей, каждой паре красно-желтых огней, каждому спрятанному под балластом индикатору движения, каждому упреждающему сигналу на переезде, каждому агрегату из таймеров и реле в герметичном алюминиевом панцире соответствовали регулярно обновляемые схемы соединений, хранившиеся в шести ящиках с тяжелыми крышками в архиве на двенадцатом этаже штаб-квартиры. Старые схемы были вычерчены от руки карандашом на кальке, новейшие – ручками-рапидографами на заранее заготовленных пленках.

Чертежники, хранившие и обновлявшие эти схемы, работали в тесном контакте с линейными инженерами, которые заботились о здравии и неприкосновенности нервной системы дороги; это были уроженцы Техаса, Канзаса и Миссури, смекалистые, некультурные, гнусавые парни, начинавшие чернорабочими в бригадах по установке сигнализации; сначала они выкашивали сорняки, копали ямы для столбов и натягивали провода, затем, благодаря умелому обращению с электроприборами (а также, как вскоре поняла Дениз, благодаря цвету своей кожи), проходили дополнительную подготовку и продвигались по службе. За плечами у большинства только школа, лишь у немногих – годик-другой в колледже. Летним деньком, когда солнце раскалялось добела и трава становилась почти коричневой, их былые коллеги все еще трудились под открытым небом, рискуя заработать тепловой удар, а чертежники сидели, развалясь, в мягких креслах-вертушках, а кондиционеры охлаждали воздух до такой степени, что все держали под рукой вязаные куртки.

– Некоторые служащие устраивают перерыв на кофе, – предупредил Альфред дочь в первый рабочий день, везя ее навстречу розовому восходу. – Учти, пожалуйста: им платят не за то, чтобы они пили кофе. Надеюсь, ты себе таких поблажек делать не станешь. Дорога оказала нам любезность, предоставив тебе работу, и тебе платят за восьмичасовой рабочий день. Будь добра, помни об этом. Если ты приложишь к труду ту же энергию, какую вкладывала в учебу и игру на трубе, тебя запомнят как прекрасного работника.

Дениз кивнула. Без преувеличения можно сказать: она стремилась во всем быть первой. В школьном оркестре на трубе играли две девочки и двенадцать мальчиков. Дениз стояла впереди, все мальчики – за ней, а дальше всех девочка из глубинки, наполовину чероки, которая вместо верхнего ми выдувала до первой октавы – такого рода дисгармония почему-то необходима в любом школьном оркестре. Музыку Дениз не любила, но всей душой жаждала отличий, а ее мать полагала, что ребенку полезно играть в оркестре. Инид восхищалась строгой дисциплиной духового оркестра, его оптимистичностью, нормальностью, патриотизмом. Гари в свое время был талантливым трубачом, и даже Чип недолго и гнусаво помучил фагот. Когда настала очередь Дениз, она захотела пойти по стопам Гари, хотя Инид считала, что девочке труба не идет, девочке больше под стать флейта. Но Дениз стояла на своем: она не собиралась состязаться с девчонками. Альфред ее поддержал, а там и Инид сообразила, что можно передать дочери старую трубу Гари и сэкономить на прокате флейты.

Увы, в отличие от нотных значков схемы сигнализации, которые Дениз пришлось тем летом копировать и подшивать в папки, повергали ее в недоумение. С чертежниками она соревноваться не могла, но пыталась хотя бы держаться на одном уровне с парнишкой, проходившим практику в отделе сигнализации и прошлым, и позапрошлым летом, – с Аланом Джамборетсом, сыном адвоката; правда, и его результаты Дениз никоим образом перекрыть не могла, так что ей оставалось лишь трудиться с такой добросовестностью, с какой никто из коллег равняться не мог.