Стихотворения и поэмы - Ярослав Смеляков

ШТОРЫ ИЗ ВЬЕТНАМА

Не на окне,а посредине прямо,близ подмосковныхветок и ветвейбамбуковые шторыиз Вьетнамастучат,колеблясь,в комнате моей.

По вечерами рано на рассвете,среди моихидиллий и забот,колышет ихвоенный дальний ветер,сюда идущийиз других широт.

Не далеко,а чуть не на пороге,зовя в свой крайотмщения и мук,он всё стучит,как барабан тревоги,в моем жилье,оттудова бамбук.

О, эти шторы,зыбкие скрижали!Я не могуи не хочу их снять.Их сколько бырукой ни раздвигали,они всегдасмыкаются опять.

С НЕБА ПАДАЕТ СНЕГ ЗИМЫ

С неба падает снег зимы.Осторожно, благоговея,приближаемся тихо мы —вдоль по площади — к Мавзолею.

Белым снегом освещенаи насыщена красным блескомна молчанье твоем, стена,революции нашей фреска.

Тут который уж год подрядпо желанию всей Россииу гранитных дверей стоятнеподвижные часовые.

Хоть январский мороз дерети от холода саднит скулы,ни один из них не уйдетиз почетного караула.

Как они у державных плит,для тебя, седина и детство,вся страна день и ночь хранитправду ленинского наследства.

Ливень хлещет, метель метет,в небе молния проблеснула —ни один из нас не уйдетиз почетного караула.

ПЕРЕВОДЫ

С УКРАИНСКОГО

Максим Рыльский

337. ДИАЛОГ, ПОСВЯЩЕННЫЙ ДИСКУССИИ ОБ ИСКУССТВЕ В «КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЕ»

В эти дни космической ракетыи автоматических станковпозабудьте, выбросьте, поэты,допотопных ваших соловьев!

Всё искусство, вместе с жалким сором,вынесьте и выкиньте за тын:тот, кто разбирается в моторах,выше толкователей картин.

Этот спор, что не затих поныне,начат был еще в далекий век…Быть лишь добавлением к машине —для тебя не много, человек!

Как же ты живешь, ответь на это, —с беспокойством спрашиваю я,—если в дни космической ракетыты не слышишь пенья соловья?

338. ДЯДЮШКА ТОДОСЬ

Должно быть, старость стукнула в ворота:на мемуары тянет день за днем.Я дядюшку Тодося вспомнил что-то,мне захотелось рассказать о нем.

Припомнились очки в оправе старой,обмотанные ниткой так и сяк(подробность украшает мемуары),а на плечах — не свитка, не пиджак,

а вроде бы сюртук великопанский,разодранный с плеча и до плеча(когда-то дивный мастер Саксаганскийиграл в такой одежде Копача),

и теплый дух живицы, вместе с воскомзамешенной в садовом черепке,и свернутую крупно папироску,горящую в натруженной руке.

Всем россказням его неимоверным,одна другой занятней и хитрей,могли бы позавидовать и Стерны,и чудаки наиновейших дней.

Бывал Тодось в Сибири и Китае,невиданных ловил зверей и птиц.И я, мальчонка, слушал, замирая,хитросплетенья длинных небылиц

о редкостных событьях и удачах,каких еще не видел этот свет:о том, как с Чемберленом он рыбачил,как ел себя спокойно самоед;

про хитрого и злобного хунхуза,и про ханжу — китайский самогон…Какая только нашептала музату смесь брехни и правды!.. Ведь и он

своим рассказам верил чуть не свято,не отличая правды от брехни.Вот почему к нему я бегал в хатуи проводил там сказочные дни,

как бы готовясь к званию поэта…Таких фигур, запомни, молодежь,не так-то много есть по белу свету,в литературе больше их найдешь.

Но если б просто был он трафаретом,повествовать не стал бы я о нем.В его избе (сказал мне под секретоммой друг Ясько), в году известном том,

когда из черной глубины Цусимынабат проклятый глухо прозвучали перед всем народом — полузримо —грядущий день забрезжил, заблистал,

ну, словом, — без излишних аллегорий, —когда потряс всю землю пятый год,в избе Тодося, богачам на горе,сходился забастовочный народ.

Избе убогой дядюшки Тодося —он сам ее по бревнышку сложил —не раз в то время слышать довелосяречей наивных неуемный пыл.

Бывал под этой кровлей «Дядя Ваня»(Ясько мне тихо объявил: эсдек!)и те предтечи, что в туманной ранипровозглашали новой жизни век.

Нагаек свист, тоска тюремной доливас не страшили. Утром досветлавы рассевали на широком полевесну — она не скоро расцвела.

Мне кой-кого из них встречать пришлосясредь генералов современных лет;одно упоминание Тодосяв глазах их добрый зажигает свет.

Седой боец, как мальчик, улыбался,но, услыхав про смерть его, стихал.…Сам дядюшка не очень разбиралсяв премудростях ученых. Мне сказал

барчук из просвещенных шалопутов(его не назову я даже вкось),что Карла Маркса с петербургским путализдателем наивнейший Тодось.

Я, как наездник, память обращаюиз этих дней — в ушедшие назад:мне кажется, что снова я вбегаюв давно отцветший стариковский сад.

Себя сравнить я с Пушкиным не смею,и мой Тодось не Энгельгардт ничуть,но сад его был мне как сад лицея,в котором Пушкин начинал свой путь.

Он новшеств не любил в садовом деле,но был привержен этому труду,и по старинке, в марте и апреле,прививки делал в собственном саду.

Недвижно стоя около ранета,пока окулировку делал он,я к немудреным дедовским секретамбыл все-таки, отчасти, приобщен.

Жаль до сих пор, что тех приемов тонкихне перенял я, ученик тупой,из-за того, что в детской головенкеуже толпились рифмы вразнобой.

Я и теперь, проснувшись спозаранкуиль сидя у раскрытого окна,двух стариков — Мичурина, Бербанка —шепчу благоговейно имена.

Не опасаюсь я признаться даже,что их делам завидовать готов.Пусть человек для человека вяжетгирлянды из невиданных плодов.

Пусть по канве земли он вышиваетне виданные ранее цветыи пусть в природу вечную вливаетсвои живые мысли и мечты.

Нет, мой Тодось, скажу об этом смело,был мало на Мичурина похож,но все-таки свое вершили делоего лопатка и садовый нож.

Тот майский сад, в котором он годамивозился ввечеру и на заре,все ветви, отягченные плодами,склонял к земле в янтарном октябре.

О молодежь, поднявшаяся ныне,подобная лучащейся весне,родился в тьме я, вырос я в пустыне,но сад и солнце вечно снились мне.

Цветет наш сад, шумят вовсю колосья,открыта даль под небом голубым.Хочу, чтоб все вы вспомнили Тодосясо мною словом тихим и не злым.

339. ОСЕННИЙ КИЕВ

Тебя не раз при мне хвалили, Киев,восторг всеобщий вызываешь ты!Совсем не лесть признания такие,а только подтвержденье красоты.

Асфальт прикрыт листвою желто-ржавой,но сквозь нее темнеет и блестит.Уже рыжеют на газонах травыи дождь упорно день и ночь стучит.

И, распрощавшись с нашими краями,летят в края чужие птицы, те,каких зовут ученые стрижами, —я ласточками звал их в простоте.

Но полыхают огненные канныи георгины душу веселят…Пришла пора работы долгожданной,а не пора печалей и утрат.

Рачительная осень, как хозяйка,в амбар ссыпает урожай златой,и раскрывает дали без утайки,и озимью блистает молодой.

Как счастлив я, что Киев наш осенний,наш древний Киев радостен и новв большом труде, в горении, в движенье,в строительстве заводов и домов.

Андрей Малышко