Избранное - Меша Селимович

Однажды он показал мне калеку Джемаила, которого дети тащили в тележке, а в свою портняжную мастерскую он вползал на костылях, подтягивая изуродованные, высохшие ноги. Когда он сидел, люди поражались его красоте и силе, мужественному лицу, теплой улыбке, широким плечам, сильным рукам, торсу, как у борца. Но стоило ему встать, вся эта красота разрушалась, и к тележке ковылял калека, на которого невозможно было смотреть без сострадания. Он сам себя изуродовал. Будучи пьяным, острым ножом колол себе ноги, пока не перерезал все сухожилия и мышцы, теперь же, напиваясь, вонзал нож в усохшие культяпки, не подпуская к себе никого, да никто и не смог бы с ним справиться, такая сила сохранилась у него в руках.

— Джемаил — точная копия нашего боснийского,— сказал Хасан.— Сила на культяпках. Сам себе враг. Могущество без смысла и цели.

— Что же мы тогда? Безумцы? Несчастные?

— Мы самые непонятные люди во всем мире. Ни с кем история не выкидывала таких шуток, как с нами. До вчерашнего дня мы были такими, о каких сегодня хотим позабыть. Но мы не стали и другими. Остановились на полпути, разинув рот. И никуда больше не можем двинуться. Мы оторвались, но никуда не пристали. Подобно речной протоке, что ушла в сторону от реки-матери, и нет у такого рукава больше ни течения, ни устья, он слишком мал, чтоб превратиться в озеро, и слишком велик, чтоб впитаться в землю. Со смутным чувством стыда — за свое происхождение, и вины — за свою измену, мы не желаем оглядываться назад, но нам некуда смотреть и вперед, поэтому мы удерживаем время, боясь принять какое бы то ни было решение. Нас презирают и братья, и пришлые люди, а мы обороняемся своей гордостью и ненавистью. Мы хотели бы сохранить себя, но настолько утратили свою суть, что больше не знаем, что мы такое. Беда в том, что мы полюбили эту свою мертвечину и не хотим расставаться с нею. Но за все надо платить, за эту любовь тоже. Неужели мы волей случая стали такими преувеличенно мягкими и преувеличенно жестокими, разнеженными и суровыми, веселыми и печальными, каждую минуту готовыми удивить любого, в том числе и самих себя? Неужели волей случая прячемся мы за любовь, единственно известную величину в этом хаосе? Неужели без причины мы позволяем жизни топтать нас, неужели без причины мы уничтожаем самих себя, иначе, чем Джемаил, но с тем же успехом? Зачем же мы это делаем? Потому что нам не безразлично. А раз нам не безразлично, значит, мы честны. А раз мы честны, честь и слава нашему безумию!

Вывод был довольно-таки неожиданный, как, впрочем, странными выглядели и сами рассуждения. Но удобными, ибо он мог объяснить все, что делает человек или чего не желает делать. Я не страдал этим врожденным местным заболеванием, поскольку вера открывала мне вечную истину и безмерные просторы мира. Точка зрения Хасана была у́же, но я не возражал ему, у меня имелись заботы поважнее, мы были друзьями, и я считал, что мысль его, хоть она и раскольническая, безопасна, ибо подавляет самое себя. Эта надуманная мука даже кое-что мне объяснила, она явилась своего рода поэтическим толкованием его собственной никчемности, походила на объяснения большого умного ребенка, понимающего, что он понапрасну транжирит свою жизнь. Он богат и честен, как иначе он мог поступить? Богатство он приобрел не своими руками, поэтому не дорожил им, но и лишаться его не желал. Он позволял жизни искусственно щекотать себя, выдумывая мелкие курьезные небылицы, чтоб успокоить совесть.

Я обманулся и в этом, как и во многом другом, что касалось Хасана.

Снова прошло немало времени, и я ничего не записывал. Жизнь стала невыносимой.

И чем невыносимее она становилась, тем больше я думал о сестре Хасана. Мне запомнился ее странный взгляд и полная скорби рука. Женщина не впустила меня в дом, когда я пришел, чтобы покончить со сплетнями. Тогда я попросил передать, что посватаюсь к ней, если она согласится. Она отказалась без каких бы то ни было объяснений. Я узнал, что она в самом деле беременна. И искренне оплакивает своего кадия. Я считал, что она видит его моими глазами, а она, видимо, нашла в нем то, чего не разглядел никто. Или он был настолько нежен с нею, насколько жесток с другими, и она знала лишь эту его сторону. Вдовье горе пройдет, но, видно, я рано забеспокоился. Жаль. Женитьба на ней лучше всего защитила бы меня от обвинений, я вошел бы в имущую семью, и она сумела бы меня защитить. Только вот Айни-эфенди мешал мне и из своей могилы.

Мой хороший Хасан совсем обезумел. Я объяснял это тем, что любое чувство может превратиться в страсть, коль скоро вобьешь его себе в голову. Это, конечно, не объяснение, но это единственное пришло мне на ум. Весь во власти своих мыслей, он несколько раз ездил в Посавину. До меня дошли слухи, будто он выкупает конфискованные участки, принадлежавшие бунтовщикам. Я спросил его отца, правда ли это. Старик лукаво улыбался.

— Верно, покупаем. Это доброе дело, будем продавать даром.

— У тебя есть деньги?

— Есть.

— А зачем тогда в долг берешь?

— Все ты знаешь. Хочу купить побольше, потому и беру. Такого дела у меня в жизни не было.

— У бедняков отнимаешь?

— Отнимаю.

И он радостно, как ребенок, смеялся. Это поставит его на ноги. Он тоже спятил от любви к сыну. Причины разные, но последствия одинаковы. Они погубят себя.

— Это выгонит из тебя болезнь,— смеялся и я, веселый, как он, веселый, каким давно не был.

— Чувствую, как поправляюсь.

— Будешь здоровый и бедный. В этом ли счастье?

— Буду здоров, и мне нечего будет есть. Не знаю, в этом ли счастье.

— Кто тебя будет кормить? Сын или дочь? Я могу присылать тебе еду из текии. Так тоже жить можно.

— Встану в очередь у имарета.

Мы смеялись как безумные, хохотали так, словно это была самая удачная шутка, мудрая и полезная. Мы хохотали над тем, как человек губил себя.

— А ты знаешь, хитрец? — спрашивал он меня.— Откуда знаешь? Почему не веришь, что благое дело делаю?

— Знаю. Разве вы оба смогли бы что-нибудь путное сделать? Особенно если сын тебя уговорил. Неразумно, но красиво.

— Да, сын уговорил. Значит, это разумно и красиво. Будь у тебя сын, ты бы понял.

— Понял бы, как потерю превратить в радость.

— Разве это мало?

— Не мало.

Наверняка он без ничего не останется, покупая конфискованные участки, чтоб вернуть их согнанным беднякам. Разум Али-аги сумеет устоять и перед своей, и перед сыновней увлеченностью, но расходы будут велики, ибо Хасан постарается наделать как можно больше глупостей, раз уж он начал. Он все делает скоропалительно, с вдохновением, которое недолго длится. Сейчас он убежден, что это единственное, что надо сделать, и, пока он не устанет, пока ему не наскучит, а это скоро придет, он немало долгов повесит на шею и себе и отцу.

У меня никогда ничего не было, и я не хотел ничего иметь, но в крови где-то притаился крестьянский страх перед расточительством. Это начало бездорожья. И походило на запой, когда человек не знает меры, когда слишком замахивается и у него бурлит кровь, когда трудно остановиться, когда от бессмысленного восторга трудно предугадать последствия. В этом было что-то от уничтожающего самого себя Джемаила. И тем не менее за всем этим, чего мой разум не мог постичь, я чувствовал прилив необъяснимой бодрости, едва уловимую причину для глубокой радости. Именно потому, что это непонятно, смешно, похоже на шутку: ну-ка отмочим что-нибудь похлеще. Потому что этому трудно найти объяснение.

Наверняка они отрезвеют, когда все пройдет, и увидят, как дорого обошлось им их благородство. Все равно это будет настолько прекрасно, что не найдется причин для раскаяния. Их ослепит гордыня, когда люди, которым это не стоило ни гроша, станут восхвалять их.

Я же все больше убеждался в том, какое тяжелое и сложное дело — власть. Я возился с мучительными вещами, защищался и нападал, рыл землю руками и ногами, чтоб удержаться, внушал другим страх и сам испытывал его, чувствовал, как вместе с трудностями увеличиваются и мои силы, поскольку мне не требовалось больше соизмерять удары, хотя со странной печалью и необъяснимой завистью представлял я себе лицо Хасана, его радость, с какой он отказывался от надежной опоры, надежду, которую он пробуждал в сердцах людей. Не очень это было серьезно, однако заставляло задумываться над неизученными возможностями.

А потом произошло несколько важных событий.

(Будь я праздным, как прежде, я не лишил бы себя удовольствия поразмыслить над тем, насколько они похожи на другие, а важными они стали лишь потому, что коснулись определенных людей, и тут были важны уже не события сами по себе, а их значение, лишь поэтому мы выделили их среди прочих. Словом, нечто похожее. Есть неизъяснимое удовольствие в подобных рассуждениях, будто паришь над явлениями. Однако теперь я сам увяз в них и лишь мимоходом успеваю делать пометки.)