Избранное - Меша Селимович

Муфтий во время байрама не желал даже и слушать о делах. Правда, он не желал этого и без байрама, а мне было важно не его мнение, но его имя.

Муселима не оказалось дома. Ушел в чаршию, сказали домашние. Я нашел его на службе. Во время байрама! Он обо всем уже знал.

— Надо его арестовать,— без обиняков выпалил он.

— А если ошибемся?

— Извинимся!

Меня удивила его решительность, несколько необычная. Лучше всего не слушать его советов, так как он не из тех, кто желает мне добра, это я знал. Но если послушаю — ответственность равная.

— Пожалуй, так лучше всего.

Я согласился, не будучи убежден.

Пири-воевода освободил меня от одной муки, но тут же взвалил другую. Он явился сообщить, раздосадованный тем, что произошло, и довольный тем, что его подозрения оправдались: дубровчанин с помощью Хасана бежал из города. Они пешком вышли в поле, а там их ожидали на лошадях люди Хасана. Хасан вернулся один.

— Нехорошо,— крутил головой муселим.

Очень уж он выглядел озабоченным: и голос, и согнутые плечи, и рука, вцепившаяся в бороду, все, кроме чуть приметной усмешки на тонких губах. Будет странно, если он не сообщит вали, что настаивал на аресте, но, к сожалению, не он решает.

Пири-воевода, снимая с себя вину, обвинял:

— Я говорил, надо было сразу брать.

— Нехорошо,— повторял муселим, будто забивая мне гвоздь в лоб.

Еще как нехорошо, я и сам это знал. Теперь дубровчанин не виноват, ибо он скрылся. Виноваты те, кто остались. Виноват Хасан, и виноват я, потому что я его друг и потому что я допустил, чтоб купец убежал. Виноват из-за чужих дел, чужой неверности и чужой глупости. Виноват перед вали, который был моим заступником.

Мы немедленно послали за Хасаном, и я со страхом ожидал его появления, он будет оскорблен нашим допросом, исполненный презрения, горячий, а я не сумел предупредить его, напомнить об опасности, потому что вспыльчивость делу не поможет. Я надеялся, он сам поймет и мое, и свое положение, но успокоиться я смог, лишь услыхав, как он отвечает. Да, сказал он, дубровчанин уехал домой, торопился, получил весть, что его мать при смерти. Он предоставил ему своих слуг и лошадей, так как на станции отдохнувших коней не нашлось. И проводил до поля, как всегда провожает друзей. Говорили они о самых обычных делах, настолько обычных, что он с трудом припоминает, но припомнит, если нужно, хотя не понимает, какое это может иметь значение. Друг ничего не рассказывал ему о письме (шпионском, пояснил муселим). Это очень странно, потому что человек занимается только торговлей и ни в какие иные дела не влезает. Его он тоже уговаривал повернуть свои караваны и свои товары на Дубровник вместо Сплита и Триеста, если он, Хасан, снова этим займется. К остальным дубровчанам он не смог присоединиться лишь потому, что письмо из дому получил после их отъезда (это легко проверить: человек, доставивший письмо, еще в хане), и собирался торопливо, взяв лишь самое необходимое.

Когда мы показали ему письмо, он пробежал его глазами и, качая головой, выразил удивление по поводу того, что это писал его друг, он, правда, в этом не уверен, они никогда не переписывались и почерк ему незнаком, а если судить по мыслям, именно они-то и не похожи. Ну а если это в самом деле его письмо, а, судя по всему, это так и есть, то тогда он человек двоедушный и эту свою вторую натуру до сих пор не показывал. Хасан засмеялся, прочитав письмо, и сказал, что, конечно, обидно выглядеть дураком, если еще при этом наносится ущерб твоему народу. Но к счастью, это не так, ибо все, что здесь написано, может сказать любой человек о любой стране, теперь никого не удивишь такими вещами. Не его дело нам давать советы, да и не в его это привычках, но он считает, что не стоит без нужды раздувать огонь, да и гасить тоже, он сам собою погаснет. Позора и огласки избежать можно, ибо позор не в том, что совершается, а тем более не в том, что не совершается, он в том, что становится известным. Осталось лишь намерение, которое предотвратили. Значит, и оскорбления нет, разве что нам оно нужно. Так что из этого дела еще может выйти польза. Нет, ей-богу, он не согласен с тем, что прочел, хотя давно не считает людей ангелами, но своего друга не хочет ни оскорблять, потому что это непорядочно, ни защищать, потому что никому это не надобно. Он может лишь говорить о себе и, хотя невиновен, готов выразить сожаление и нам и визирю, что оказался замешанным в глупейшую историю, которая доставила нам больше хлопот, чем она того заслуживает.

Я с любопытством слушал его. Насчет того, что он не знал о причине бегства дубровчанина, я сомневался, но впечатление оставалось такое, что совесть его чиста, а наверняка так оно и было, поскольку его не касалось ни письмо, ни авторитет визиря. На все у него был готов спокойный и вразумительный ответ. И может быть, только я один улавливал отзвук насмешки в каждом слове, ибо я внимательно следил за тем, что он говорил, радуясь, как удачно он отражает нападки… Я убедился еще раз, сколь он близок мне, и несчастье с ним поразило бы меня в самое сердце. Я нелегко уступил бы, если б они захотели отомстить ему, но мне было дорого, что он сам выкрутился. Я люблю то, что есть, а не то, к чему меня вынуждают.

О себе я не очень беспокоился: я был нужен визирю.

В пятницу после джюмы молла Юсуф сообщил мне, что в здании суда меня ожидает тефтердар от вали. Какой шайтан привел его сюда в такую плохую погоду!

Я завернул к муселиму. Он только что ушел домой, у него началась горячка, сказали мне. Я знал, какая это горячка, он прикрывался ею при любой неприятности, но от этого мне ничуть не легче.

Тефтердар встретил меня любезно, передал привет от вали и сказал, что хотел бы сразу покончить с тем, ради чего приехал, и надеется, что долго это не продлится, он устал с дороги, от долгой скачки и хотел бы поскорее помыться и отдохнуть.

— Неужели дело такое спешное?

— Можно сказать, что спешное. Сегодня же я должен сообщить вали о том, что предпринято.

Без обиняков он высказал все сразу, тут же подчеркнув, что вали рассердило и оскорбило то письмо (он давал мне сразу понять, насколько серьезно обстоит дело), но ему обидно и за меня, почему я позволил дубровчанину убежать, хотя мог воспрепятствовать. (Эти слова вышли отсюда и вот вновь вернулись к своему источнику!) Вали написал дубровницкому сенату и потребовал, чтобы виновника наказали за ложь и нанесенные ему лично оскорбления, позорящие тем самым страну, которой он по милости султана управляет. Если же виновного не накажут по заслугам и если ему об этом не сообщат с необходимыми извинениями, он будет вынужден прекратить торговлю и все связи с Дубровником, поскольку это означает, что с их стороны нет ни дружбы, ни желания поддерживать добрые отношения, полезные и нам и им, но больше все-таки им, чем нам. Он сожалеет также, что за оказанное гостеприимство, которого мы не лишаем благонамеренных людей, они отблагодарили гнусными выдумками, оклеветав его, вали, лично и самых видных людей вилайета, что в свою очередь показывает, сколь мало правдолюбия и сколь много ненависти таится в сердце упомянутого купца, который то письмо писал. Поэтому коль скоро они поступят как подобает и коль скоро наши отношения останутся добрыми, чего он от всего сердца желает и что наверняка является и желанием почтенного сената, то пусть они пришлют подлинного друга, и нашего и их, а такие наверняка найдутся, поскольку наши связи не вчера установлены, и человека достойного, который будет уважать обычаи и власти страны, что его принимает, и не станет плевать на наш хлеб и соль или неприлично вести себя, к стыду своему и позору республики, его направляющей, не станет водить дружбу с недостойными людьми, какие повсюду найдутся, в том числе и у нас, которые не думают о благе ни для себя, ни для страны, где они родились, а услуги которых названный купец приобрел нечестным способом, что почтенному сенату, разумеется, известно.

— Ты, конечно, знаешь, кого имеет в виду визирь?

— Не знаю.

— Знаешь.

Он был толст, тефтердар, мягок, округл, окутан широченной шелковой одеждой. Он походил на старую женщину, как все, кто годами пресмыкается перед вельможами.

— Вали желает, чтоб его арестовали.

— За что его арестовывать? Он оправдался, он не виноват.

— Вот видишь, ты сообразил, о ком идет речь.

Да, я сообразил, я знал это, едва услыхал о том, что ты приехал, я знал, что ты потребуешь его голову, но я его не отдам. Любого другого отдал бы — его не отдам.

Я ответил тефтердару, что желание светлого визиря для меня всегда было повелением. Разве я не повиновался всему, что от меня требовали? Но сейчас я прошу его отказаться от своего намерения ради авторитета его, визиря, и ради справедливости. Хасана люди любят и уважают, их оскорбит его арест, тем более что доказана его невиновность. Если вали не в курсе дела, я готов поехать все ему объяснить и попросить о милости.