Избранное - Меша Селимович

Неужели она в самом деле горевала о нем? Я ожидал любого выражения горя, глубокой скорби, даже слез, но никак не дрожащих пальцев на лице мертвого. Меня потрясла нежность, с какой она вытирала кровь, как ребенку, ласково, чтоб не причинить боли, чтоб не ушибить.

Она поднялась, и я подошел к ней.

— Хочешь сразу перенести домой?

Она резко повернула голову ко мне, словно я ударил ее. И лишь много времени спустя я вспомнил, что глаза у нее были подведены сурьмой и полны слез. Легче ей было услышать, чем увидеть? Однако тогда я на это не обратил внимания, меня ошеломил взгляд, которым она оттолкнула меня, опалила, пронзила, взгляд смертельного врага.

Меня смутила и ее угроза, и ее неожиданная печаль. Может быть, не так уж глухо было в их пустынном доме, может быть, так будет только теперь. И, не зная отчего, не имея никакого для этого повода, я пожалел и ее и себя. Я чувствовал себя опустошенным и одиноким, подобно ей. Может быть, вследствие усталости, которая сумерками надвинулась на меня.

Позже я вспомнил и о том, какой прекрасной показалась она мне, более прекрасной, чем тогда вечером в огромном доме, прекрасной, с полными слез глазами, с лицом, осененным ненавистью. Рука ее, встревоженная, забытая, поползла по краю чадры и замерла, напуганная тишиной.

Мне захотелось подставить свой лоб под эту руку, которая что-то искала, и, закрыв глаза, позабыть об усталости и о сегодняшнем дне. И примириться с нею. И со всем миром.

В этом смутном настроении я вышел на улицу, в серый дождливый день, насыщенный влажными хлопьями снега, придавленный кучами черных облаков, накрывших мир.

Ветер свистел во мне, как в насквозь продуваемой пещере.

Как излечить пустое сердце, Исхак, видение, что всегда заново выдумывает моя немощь?

Я бродил бесцельно, останавливался перед ханом, долго рассматривал только что прибывший караван и не знал, хорошо ли или плохо быть путником, стоял над могилой Харуна, и мне нечего было ему сказать, даже поведать о том, как чувствует себя победитель.

Следовало вернуться в текию, остаться одному, набраться сил. Однако я не мог ни на что решиться.

И тут появился молла Юсуф, и моего безволия как не бывало, словно поднялась пелена тумана. Я не думал о нем, пока ожидал свершения всех важнейших дел. Теперь он вынырнул как из-под воды и неприятно напомнил о себе.

— Хасан тебя ищет,— сказал он,— просил прийти к хаджи Синануддину.

О хаджи Синануддине я тоже позабыл. Разве он уже дома?

Коротко, больше уступая моей просьбе, чем своему желанию, он рассказал, как сегодня утром Хасан узнал, что муселим отправил хаджи Синануддина под стражей в крепость Врандук, откуда мало кто возвращается, и как Хасан помчался со своими парнями за ними, однако могло получиться, что они напрасно измучили бы коней, если бы вода не снесла какой-то мост возле крепости, они догнали конвой и спасли хаджи Синануддина. Его спрятали в какой-то деревне и сразу послали за ним, едва узнав, что творится в городе.

При других обстоятельствах и из других уст меня больше заинтересовал бы этот рассказ. Сейчас же я лишь подозрительно посматривал на юношу. Он показался мне холодным и сдержанным. И цедил слова, словно все это меня нисколько не касалось.

— Не нравится мне, как ты смотришь на меня, не нравится и как говоришь,— сказал я со злобой, которую с трудом подавлял в себе.

— Как я смотрю? Как я говорю?

— Ты держишься на расстоянии. И меня не подпускаешь. Неплохо было бы тебе вообще позабыть о том, что ты знаешь!

— Я позабыл. Меня это не касается.

Ответ его поразил меня и вновь заставил вооружиться осторожностью и твердостью, которые было покинули меня.

— Не так! Тебя это касается, но ты должен позабыть. Все, что я сделал, мне одному не принадлежит.

— Позволь мне уйти из текии,— ответил он быстро, уже не в виде просьбы, но требования.— Пока я у тебя на глазах, ты все время будешь думать о возможном предательстве.

— Ты напоминаешь и о горе, которое принес мне.

— Тем хуже. Позволь мне уйти, чтобы нам позабыть друг друга. Чтоб освободиться от страха.

— Ты боишься меня?

— Боюсь. Как и ты меня.

— Я не могу тебя отпустить. Мы связаны одной цепью.

— Ты губишь и свою, и мою жизнь.

— Ступай в текию.

— Так нельзя жить. Мы следуем друг за другом по пятам, как смерть. Почему ты не позволил мне умереть?

— Ступай в текию.

Он ушел подавленный.

16

В тот день мы скажем аду: «Ты наполнился?»

И ад ответит: «Есть ли еще?»

Снег, дождь, туманы, нависшие облака. Давно грозятся предвестники зимы, а зима будет бесконечной, почти до Юрьева дня. Я думал о том, сколько страданий выпадет на долю муфтия: шесть месяцев дрожать, шесть месяцев мерзнуть. Трудно понять, почему он не уезжает отсюда. Я велел доставить ему буковых или дубовых дров, переложить дымоходы и печи, топить снаружи, из коридора, днем и ночью, а комнаты окуривать ветками можжевельника и андузом.

Я и сам стал зябнуть. В моей и хафиза Мухаммеда комнатах уютно потрескивает огонь глинобитной печи с красными и голубыми горшочками. Я нанял и нового слугу: Мустафа не успевает, да к тому же он все время невыносимо брюзжит, ворчит и рычит, как состарившийся медведь. Я не выношу больше холода в комнате, как бывало, особенно когда возвращаюсь из суда, намокший и ощетинившийся, пропитанный водой, как половая тряпка.

Многое изменилось в моей жизни, но я сохранил прежние привычки. Правда, я позволил себе жить чуть поудобнее, но не слишком, да еще прибавилось простоты в обхождении с людьми, может быть потому, что мне ничто не угрожает, а должность и звание кадия придают мне приятное ощущение уверенности. И силы, которой я не ищу, но вижу даже во взгляде хафиза Мухаммеда, когда по вечерам вхожу к нему в комнату, чтоб узнать, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь.

Должность кадия не оставляет мне много свободного времени, и давно уже я не заглядывал в свои записи. А когда вспомнил о них вечером, то едва не усомнился в своей памяти, прочитав некоторые странички. Возможно ли, что это писал я и что я в самом деле так думал? Больше всего меня изумило собственное малодушие. Неужели я мог так сомневаться в божьей справедливости?

Сперва меня удивило предложение отцов города принять на себя должность кадия. Я никогда не думал об этом, не желал этого. В иных обстоятельствах я бы, возможно, и отказался, но тогда это показалось мне спасением. Потому что вдруг, после всего, что произошло в чаршии, я почувствовал себя усталым, обессиленным, неприятно осознал глубину западни, которая угрожала не только мне и не только со вчерашнего дня. Человек слишком открыт, и ему необходима защита.

К счастью, я быстро свыкся со своим новым положением, словно бы дождавшись осуществления какого-то давнего сна. Может быть, это была золотая птица из детских сказок, может быть, втайне от самого себя я давно ожидал такого доверия, испокон веку. И не позволял неясным мечтам оформиться, так как наверняка боялся разочарования, если б этого не случилось, я засовывал их в темные, потаенные утолки души вместе с прочими опасными желаниями.

Я возвысился над страхом, над будничностью и больше не удивлялся. А кто же сочтет свое счастье незаслуженным?

В первую ночь я стоял у окна и смотрел на город так, как, я представлял себе, стоял силахдар, и, прислушиваясь к учащенному бегу крови, видел свою огромную тень над долиной. Внизу маленькие люди поднимали ко мне глаза.

Я был счастлив, но не наивен. Я понимал, что мне помогли многие случайные обстоятельства, они нанизывались на первоначальную причину — несчастье с братом Харуном. Хотя не такие уж и случайные: удар придал мне сил, всколыхнул меня. Так хотел аллах, но он не одарил бы меня, если б я сидел сложа руки. Выбрали именно меня, потому что я был отчасти героем, отчасти жертвой, человеком народа, и ничего более, в достаточной степени приемлемый и для народа, и для тех, кто вершит его дела. А решающую роль, видимо, сыграла их уверенность в том, что они с легкостью сумеют управлять мною и делать все, что захотят.

— Ты по-прежнему думаешь, будто сможешь поступать, как захочешь? — спросил меня Хасан.

— Я буду поступать так, как мне велят закон и совесть.

— Каждый полагает, будто сумеет перехитрить остальных, ибо уверен, что только он не глуп. А думать так — значит быть глупым по-настоящему. Тогда мы все глупы.

Я не почувствовал себя оскорбленным. Его резкость лишь подтвердила, что его одолевает беспокойство, не знаю какое, но, я надеялся, преходящее. Будет плохо, если оно продлится долго, плохо и для него, и для меня. Он нужен мне целехонький, без бремени, без горьких мыслей. Я буду любить его и таким, любить, каким бы он ни был, особенно когда я стал равен ему, но мне приятнее, если он останется моим светлым началом. Он необязательность, свободный ветер, чистое небо. Он то, чего я лишен, но это мне не мешает. Он единственный человек, который не считается с моим теперешним званием и жалеет обо мне прежнем, а я стараюсь как можно больше походить на того, каким он хочет меня видеть. Иногда я сам верю, что я такой. Я искал его после той встречи с покойным кадием, он был мне необходим, он один, его одного хотелось мне видеть, лишь он мог прогнать мой непонятный ужас. Я привязал себя к нему еще раз, навсегда, и буду возвращать его себе всякий раз, когда это потребуется. Я не понимал точно почему, может быть потому, что он не боялся жизни. Моя должность придает мне уверенность, но она же приносит мне и одиночество. Чем ты выше, тем пустыннее вокруг тебя. Поэтому я буду беречь друга, он станет моим войском, теплой обителью.