Охота на сурков - Ульрих Бехер

— Да, и, насколько я понимаю, самый близкий.

Валентин нечаянно толкнул бильярдную лампу, освещавшую теперь пустоту. Лампа закачалась как маятник, и свет ее заскользил по нашим лицам — то по его лицу, то по моему. Испуганные блестящие глаза Валентина, избегавшие моего взгляда, были устремлены на мой лоб.

В последний раз в эту тяжелую июньскую ночь — ведь все время дул фён — я стоял на галерее Луциенбургской каменной башни и вдыхал живительно сладкий липовый дух, который поднимался откуда-то из глубины; Валентин стоял рядом со мной, прислонившись к балюстраде, тянувшейся между старинными крепостными зубцами; я опасался густой пыльцы высоких цветущих трав, которую доносило сюда прерывистое дыхание фёна, и, чтобы быть во всеоружии, только что принял еще одну таблетку эфедрина (быть может, я хотел быть здоровым в предвидении последней Луциенбургской ночной истории, которую мне еще предстояло узнать). Невольно прислушиваясь, не зазвонит ли в башне телефон — он мог затрещать каждую минуту, — я, почти не отрываясь, глядел вдаль в направлении Заднего Рейна, где возвышался медный купол замка Ридберг, порывы фёна словно бы приблизили его к нам; блестевший при свете луны купол казался ненастоящим, цветом напоминал языки пламени, изображаемые на церковных фресках. В голове у меня пульсировала кровь (Валентин уже больше не смотрел на мой лоб), пульс был ровный, но слишком частый. Я сам поставил «диагноз» — лишняя таблетка эфедрина. Тифенбруккер спросил меня, не узнал ли я о судьбе Гропшейда от Куята. Я ответил отрицательно, весть эту я получил не через деда — они вообще навряд ли были знакомы, — а через Галлен, от главного редактора восточношвейцарской рабочей газеты, в которой доктор Гропшейд время от времени публиковал свои статьи по медицине. Эго хорошо. Что хорошо? Хорошо, что лифт-лилипут уже спустил вниз Куята; после того как у дедушки случился сердечный приступ, он, Валентин, не рискнул бы в его присутствии… Одним словом, я должен понять. И тут Валентин приступил к своему рассказу, речь его сразу же запестрела диалектизмами (думаю, родной говор служил Тифенбруккеру своего рода защитой каждый раз, когда его повествование подступало к зоне ужаса).

Вена, 20 мая 1938 года, 4 часа утра.

Из темных карцеров «Метрополя», из Россауэрской казармы (именуемой в народе «Лизль»), из «Серого дома» отправляют на Западный вокзал «врагов нации». Мало кто из заключенных догадывается, куда их везут (и никто не знает, удастся ли ему вернуться). Через узкие зарешеченные оконца арестантской машины Валентин бросал быстрые взгляды на пустынный в этот предрассветный час Опернринг, на деревья в майской зелени, на улицу Мариахильфер; стало быть, их везли на Западный вокзал. «Тот майский вальс опять звучал и сердца два навек связал» — эта дурацкая слащавая строчка неизвестно почему привязалась к Валентину.

Перед Западным вокзалом в четыре утра не так уж оживленно; разве что покажутся ночные торговцы со своими тележками, но их сразу поворачивают назад. На короткое время Вокзальную площадь оцепляют — заполнение эшелона человеко-грузом не должно вызывать излишнего шума. «Отправка коммунистов и неарийцев в Дахау», — гласит вновь созданная формула. Не следует поднимать излишнего шума… Это, впрочем, отнюдь не значит, что каждый выстрел расценивается как нарушение ночного покоя венцев. Резня в застенках на колесах еще только начинается, действующие лица первого акта: около трехсот заключенных, восемьдесят охранников из гестапо и эсэсовских соединений «Мертвая голова» и пятьдесят венских полицейских. У Западного вокзала, как говорится, появились первые ласточки. Первые трупы. Двум совсем юным заключенным, не долго думая, выстрелили в спину — они якобы предприняли попытку к бегству. «Тот майский вальс опять звучал и сердца два навек связал». От этой слащавой строчки Валентин никак не может отвязаться.

«Спецэшелон» был составлен из множества бензоцистерн, пригнанных с румынских нефтеперегонных заводов, и из четырех вагонов третьего класса, окна которых заклеили черной бумагой. На перроне заключенных то и дело расстреливали сзади из пистолетов, подойдя к ним почти вплотную; можно было подумать, что попытки к бегству в этих условиях — самое обычное явление. За полчаса — еще до того, как состав отошел от Западного вокзала и покатил на запад, — он, как говорится, не досчитался одиннадцати «пассажиров». На этот раз санитарная служба вокзала работала безупречно, без обычного венского разгильдяйства.

В молодости Валентин не раз видел, как люди умирали не в своей постели, сегодня же он стал свидетелем одного странного происшествия. Увидел, как плачет венский полицейский.

Рассвело, и фонари на вокзале погасли, но под сводами перрона еще гнездится сумрак. Поэтому вся сцена даже для человека, который считает себя материалистом и трезво смотрит на исторические события, приобрела некий оттенок нереальности…Полицейский был уже не молод. На голове у него вместо традиционной фуражки венских постовых сидела с иголочки новая фуражка, какие испокон веку носили прусские полицейские — такова была новая форма, только что введенная в «Ост-марке». Валентина в наручниках гнали вдоль состава, как вдруг он заметил венского полицейского — тот хоть и был не молод, во явно не дослужился до районного инспектора. Полицейский украдкой теребил ремешок форменной фуражки под подбородком, словно ремешок душил его. В эту минуту санитары, которые на сей раз работали без обычного венского разгильдяйства, пронесли мимо них носилки, где под брезентом лежал убитый заключенный, на ходу они быстро выкрикивали: «Посторонись!», «Будьте добры, посторонитесь, господа!» Господами они величали эсэсовцев из соединений «Мертвая голова», которые в соответствии со своим названием фабриковали «мертвые головы» (за это ведь им и платили жалованье). И тут Валентин, заключенный в наручниках, бросил взгляд на полицейского, посмотрел на него как раз в решающую минуту.

Уже не молодой полицейский вдруг заплакал.

И при этом — о ужас! — сам полицейский совсем не сразу заметил, что поддался совершенно непозволительной человеческой слабости, заметил позже, чем проходивший мимо заключенный, а ведь слабость его граничила со своего рода стихийным бедствием и могла по меньшей мере стоить ему занимаемой должности. Сострадание, на секунду преобразившее лицо полицейского, мгновенно сменилось выражением страха, пальцы его, нервно теребившие ремешок под подбородком, быстро поднялись к глазам, из которых текла предательская горячая влага. Но несмотря на окутывавшие перрон сумерки, Валентин все же разглядел — разглядел, как лицо уже не молодого полицейского быстро и совершенно непроизвольно заблестело, словно отполированное слезами, и тогда он, именно он, заключенный в наручниках, украдкой, но энергично дважды вскинул голову, мысленно отдавая приказ человеку с винтовкой через плечо. Его приказ гласил: «Кругом! Марш!»

И полицейский в высоких сапогах повернулся кругом и деловито затопал по рельсам к соседней заброшенной железнодорожной колее.

— Если мне еще доведется когда-нибудь побывать в Вене, — прервал себя рассказчик этой последней ночной луциенбургской истории, — и если я встречу на улице того полицейского, я обязательно разопью с ним бутылочку пива.

— Что же произошло с Максимом Гропшейдом, Валентин?

— Телефон не звонил?

— Нет еще.

Чтобы проделать шестьдесят километров до Санкт-Пёльтена, поезду понадобилось много часов, ибо в каждой второй дыре в Венском лесу состав надолго загоняли на запасной путь. И в это время эсэсовцы показывали, что у них еще много шуток в запасе. Эсэсовский конвой, который охранял тридцать два купе с заклеенными черной бумагой окнами — поездная бригада не имела к ним доступа, — охранял часть поезда, везшего не румынскую нефть и бензин, а горячую кровь, пульсировавшую в жилах трехсот заключенных (впрочем, к тому времени их было уже меньше), так вот, конвой, охранявший «комм-евреев» («комм» — это коммунисты), развлекался вовсю. В каждом вагоне охранники занимали большую часть купе, там лакали пиво ящиками и истребляли целые батареи сливовицы и зверобоя — правда, и в этих купе сидели при электрическом свете, поскольку и в них окна были зашторены. В Санкт-Пёльтене к поезду прицепили несколько товарных вагонов с телятами (вообще-то заключенным, отправленным двадцатого мая, здорово повезло — в вагонах были деревянные скамейки, последующие транспорты арестантов грузились в запломбированные вагоны для скота). В том же Санкт-Пёльтсне в эшелон сел гауптшарфюрер, пруссак, веселый малый; каждый хриплый раскат хохота он заключал остротой: «А почему бы нам, собственно, не поджечь цистерны, чтобы наши путешественники сгорели? Да только мы их поджигать не станем, ведь нам бензина жалко».