Охота на сурков - Ульрих Бехер

Валентин торопливо, хоть и неуклюже, ступая, обежал бильярдный стол.

— Ну и ну! И вы, оказывается, тоже страдаете сенной лихорадкой, Куят?

— С-с-сено?.. С-с-с-ердце.

С этими словами хозяин Луциенбурга упал на руки узника, бежавшего из концлагеря; в ту же секунду я подхватил его под колени приемом опытного санитара, мы потащили тяжелого Куята по майсурскому ковру, причем Вале трудно с присвистом дышал, и уложили на диван около загадочной картинки, на которую я на сей раз даже не взглянул. Валентин расстегнул стоячий воротничок Куята; видимо, наш больной потерял сознание. Из-за отсутствия одеколона я стал натирать его виски фундадором; намочив свой носовой платок этим андалузским коньяком, я приложил платок к носу Куята, тот перестал хрипеть и как будто бы начал дышать, но нерешительно, словно бы нехотя. При янтарных бликах, которые отбрасывала освещенная столешница курительного столика, сомкнутые веки Куята напоминали два маленьких, вырезанных из дерева полушария. И тут во мне возникло мрачное предчувствие: а не собрался ли старик тихо, скоропалительно умереть в своем башенном кабинете. Я ощупью нашел телефон, стоявший на секретере, чтобы вызвать Пфиффа, но в то же мгновение услышал шепот Куята:

— Оставь, Тре…

Остальное досказал за деда Валентин, низко склонившийся над ним: американские таблетки в ящике секретера, в левом верхнем ящике…

Не прошло и получаса — на Тартарской колокольне часы пробили полночь, — как мы уже беседовали, сидя в мягких креслах. Приняв сердечные капли и таблетки, Куят поразительно быстро ожил. Тифенбруккер, принесший нам ужасную весть, рассказывал теперь о своем бегстве, которое было бы совершенно невозможным, если бы смертельный номер Джаксы не вызвал в лагере всеобщей бузы. Так вот, стало быть, подумал я, какова последняя ночная история, которую мы услышим в Луциенбурге. Мне не давал покоя один вопрос, я хотел задать его Тифенбруккеру; неясная мысль трепетала где-то в подсознании, под коркой льда, покрывшей мой мозг, но я никак не мог ухватить ее и вытащить из полыньи наружу.

…В среду днем из служебной квартиры помощника коменданта лагеря уже не доносились звуки рояля, на котором он бренчал обычно, с большим чувством исполняя шопеновский экспромт; на сей раз оттуда неслись бешеные вопли — штандартенфюрер СС распекал своих подчиненных. Целый час он отчитывал шарфюрера Мерцхаза за то, что тот стоял, как глиняный истукан, вместо того, чтобы метким выстрелом снять старого психа-далматинца; распекал он и охранника на вышке, который зря расстрелял пулеметную ленту, изрешетив покойника. В лагере и у стен есть уши, у деревянных стен бараков, отхожего места, «санчасти» есть уши; есть уши и у испещренных коричневатыми пятнами (это не пятна плесени!) бетонных стен карцеров, и у каменных глыб в гравийном карьере; есть уши даже у ржавых лопат, огромных в рост человека лопат, на которых мертвецов заталкивают в печи крематория. Волоча ноги по дорогам, проложенным между бараками, обливаясь потом в каменоломнях, сидя в отхожем месте, всюду и везде, люди шепотом обсуждали чрезвычайное происшествие и его возможные последствия, обсуждали и те, кто находился под стражей, и те, кто сторожил сам. Причитания Либхеншля по Мьёльниру, Молнии бога Тора, по Мьёльниру, убитому током высокого напряжения, почетному дару рейхсшпортфюрера и т. д. и т. п., причитания, перемежавшиеся отборной руганью по адресу этого «врага нации, надевшего на себя личину циркового артиста международного класса и осудившего самого себя на смерть», не могли скрыть одного: «конная статуя», этот представитель расы господ, панически боялся возвращения в конце педели коменданта лагеря. Для всех эсэсовцев лагеря были отменены увольнительные и издан строжайший запрет разглашать происшествие, о нем не сообщили даже политическому управлению в Мюнхене.

«Шевелись!» Сегодня этот окрик, с помощью которого погоняли рабов на гигантской галере Дахау, звучал тоном ниже.

Сразу после обеда девятнадцать заключенных и три охранника — «внешняя команда» — выехали из лагеря на «болотном транспорте». Недалеко от Северных ворот, в так называемом «заповеднике», грузовик остановился. Авария. Пока его чинили, Валентин, «не доложившись», углубился в лес, чтобы справить малую нужду. Он слышал, как ротенфюрер и два других эсэсовца обсуждали чрезвычайное происшествие, они говорили вполголоса, пожалуй, даже взволнованно. Один из них задал вопрос…

(И я хотел бы спросить, по так и не мог выудить свой вопрос из-под корки льда.)

…Задал тот самый вопрос, который в обед шепотом передавался от барака к бараку: «Почему Джакса перед своим смертельным номером, — эсэсовец употребил то же самое выражение, что и другие, — не полоснул хлыстом по физиономии помощника коменданта лагеря?» Роттенфюрер сразу же заткнул рот своему недостаточно дисциплинированному подчиненному: ведь в этом случае револьвер Мерцхаза незамедлительно снял бы с лошади старика клоуна. Такова логика вещей. На разные лады они обсуждали одно и то же: поступок старого клоуна, его смертельный помер, логику вещей.

«Такова логика вещей». Эти слова все тише звучали за спиной беглеца, пока он прокрадывался в глухо гудевший июньский лес.

Вот-вот они фальцетом проорут цифру, под какой он значится, и крикнут: «Доложись! Доложись!» Раздадутся винтовочные выстрелы… Но, к своему величайшему удивлению, беглец услышал, как «болотный транспорт» пришел в движение, а потом шум мотора замер вдали. Из кустов на опушке он увидел купальщиков.

— Необходимо, чтобы человеку улыбнулось счастье.

(Выходит, счастье нужно даже ярому приверженцу исторического материализма!)

А теперь он опять залезет в самую чащобу, разденется до трусов, которые вполне сойдут за купальные трусы, зароет в землю полосатый балахон и башмаки, завяжет на голове носовой платок в виде купальной шапочки — иначе его сразу выдаст обритый наголо череп, наконец, зажмет в зубах еловую ветку; помахивая ею, можно прикрыть вытатуированный пониже плеча номер. И пойдет вдоль берега Ампера, к Ампермохингскому мосту, к шумному «дикому» пляжу. На прибрежной лужайке повсюду разбросана одежда купальщиков, а на опушке, прислоненные к деревьям, стоят велосипеды, множество велосипедов. Итак, полуголый Вале очутился среди полуголых людей.

— Да, скажу я вам, быть голышом среди голышей — лучшая маскировка.

Никто из купающихся, загорающих, играющих в мяч не обратил на него внимания, и он мгновенно, хоть и обдуманно, выбрал себе добычу. Вещи, которые беглец утащил в кусты, обладали одной хитрой особенностью, с их помощью можно было, так сказать, одним ударом уложить два шара в лузу — беглец схватил сандалии, зеленую рубаху и форменную фуражку, какие носят парни, отбывающие гитлеровскую «трудовую повинность». Кроме того, он взял шапчонку с пером, скатанные неформенные штаны и грубошерстную куртку. И еще один хитрый удар — с пляжа исчез дамский велосипед… Прошло всего несколько минут, и по Ампермохингскому мосту проехал человек в форменной рубахе и такой же фуражке.

На скамейке у «Шустерхофа» сидели два эсэсовца, занятые не столько чисткой оружия, сколько горячей дискуссией на тему: «Этот Жакса, Жакса…» Никак не сойдут с мертвой точки, подумал велосипедист. И все же они сразу заметят, что на мне форменная рубаха и обычные штаны и что я еду на дамском велике. Сейчас они гаркнут: «Стой!» Но никто не гаркнул. Беглец проехал Фиркирхен и покатил к Шёнбруннской горе, там он спрятал форменную рубаху и фуражку под камнями на берегу ручейка, а сам, как зверь, припал к воде. Потом надел куртку, нахлобучил на голову шапчонку с тетеревиным пером и по тропинке вдоль железнодорожного полотна устремился к Петерс-хаузену.

Теперь эсэсовцы, по всей вероятности, будут искать его в окрестностях стрельбища или где-то в районе Шлайсхаймского шоссе, искать со сворой полицейских собак. Однако резина украденного велосипеда не оставляет запаха пота. Да и двуногие легавые не покажут на сей раз обычной хватки. Последний сольный номер Джаксы выбил из колеи даже этих псов, на славу натасканных и выдрессированных…

Вдруг на рельсах показалась дрезина, она мчалась навстречу беглецу — в дрезине было два полевых жандарма и немецкая овчарка… В кусты уже не бросишься — слишком поздно; не сходя с велосипеда, беглец схватил оставленные кем-то на откосе вилы, перекинул их через плечо и поехал дальше. Дрезина, не замедляя хода, пронеслась мимо «крестьянина на велосипеде». Вечером беглец осмелился выехать на шоссе Фрейзинг — Пфаффенхофен. «Теперь моя судьба зависит от того, успею ли я уже сегодня добраться до Пфаффенхофена, — подумал беглец, — все зависит от этого». Там живет, если ее не забрали, одна коммунистка, опытный конспиратор. А Кавказец Вале — закоренелый вдовец — по собственному опыту знает, что с опытными конспираторами-женщинами не пропадешь…