Охота на сурков - Ульрих Бехер

Эсэсовский конвой набирался в основном из австрийцев, которые не прочь были показать «старым наци из рейха», что и они не лыком шиты. А вот каков был в процентном отношении состав заключенных в эшелоне: «коммевреев» — коммунистов еврейского происхождения — примерно пятнадцать процентов, социалистов еврейского происхождения также примерно пятнадцать процентов, венских граждан, связанных с еврейскими религиозными общинами, примерно двадцать процентов; евреев, поддерживавших Национальный фронт Шушнига и Штаремберга и перешедших в католичество, примерно двадцать процентов; коммунистов и социалистов — «арийцев» примерно тридцать процентов, в их числе Валентин Тифенбруккер, единственный баварец…

На остановках в населенных пунктах или вблизи от них людей не избивали и не расстреливали (эсэсовцы не хотели пугать вновь испеченных граждан «Остмарка» ружейной трескотней и воплями). Только те, что находились в этих застенках на колесах, слышали стоны раненых. Шип паровоза, жалобное мычание телят, дружный хохот нализавшихся с утра охранников в служебных купе, громкие дискуссии, связанные с игрой в скат, и нестройное, зато отчаянно громкое пение (любимой песни эсэсовцев — «Эдельвейс») заглушали все остальные звуки. А потом опять начинали стучать колеса — иногда даже в такте три четверти, но время от времени ритмичный перестук заглушался чьим-то криком и выстрелом; черная гвардия в сапогах с высокими голенищами, тяжело ступая и покачиваясь, шагала по вагонному проходу, освещенному электрической лампочкой, по проходу, который напоминал штольню, пролегавшую где-то глубоко, вдали от дневного света… А за стенами вагона в это время сиял майский день. «Тот майский вальс опять звучал и сердца два навек связал».

Сравнительно безобидная шутка: в служебные купе, в одно за другим, запихивали заключенных, одного за другим клали на скамейку и перебивали им носовой хрящ. Некоторые эсэсовцы при этом ударяли со всего маху кулаком, другие предварительно зажимали в кулаке связку ключей или кастет, но зато отдельные молодцы — истинные спортсмены — проделывали операцию куда чище: короткий хук шиворот-навыворот, сверху вниз, и костяшки пальцев легко перебивали носовой хрящ жертвы. Гауптшарфюреру, пруссаку из рейха, пришла в голову остроумная идея заставлять заключенных с залитыми кровью лицами запевать для взбадривания песню: «Я — пруссак, я — пруссак, знает всяк мой флаг», причем слово «пруссак» заменялось словом «еврей», а слово «флаг» словом «нос».

В Амштеттепе в эшелоне появились эсэсовцы из линцских частей «Мертвая голова», которые выехали навстречу партии арестантов, отправленной двадцатого мая. Чем ближе подходил поезд к Липцу, городу, где учился фюрер, тем «решительней пресекались безрассудные попытки к бегству». Правда, подчас попытки к бегству «маскировались», якобы, таким способом — заключенный просил у охранника разрешения выйти, охранник вопрошал: «По малой нужде или по большой?» Если заключенный отвечал: «По малой», охранник орал: «Делай на месте»; если говорил: «По большой», охранник орал: «…себе в штаны». У большинства арестантов наручники были превращены в ножные кандалы, с помощью которых ногу несчастного приковывали к металлическому пруту под скамейкой. Только заключенному Тифенбруккеру разрешалось стоять в проходе и пользоваться уборной, наручники с него сняли. Чем была вызвана эта «тягостная, но приятная привилегия»? Какой-то неведомой инструкцией, статутом «арийца» или тем, что Валентин был такой известной, даже в некоторой степени легендарной фигурой? Или, наконец, его внешним сходством с Гитлером? А может, эсэсовцы уже в поезде решили сделать из него лагерного капо? Гауптшарфюрер доверительно беседовал с ним… Гауптшарфюрер отнюдь не был «эстетом-германцем», как начальник лагерной охраны Либхеншль, с которым Валентину еще предстояло познакомиться, этот коренной берлинец был жирным, грубым животным.

— Можешь выходить, не докладываясь. Хочешь сигарету?

— Некурящий.

— Хочешь пивка, Тифенбруккер? Чего ты на меня уставился? Я не шучу. Ставлю бутылочку.

— Пива не пью.

— Не вкручивай шарики. Ты же старый мюнхенец.

— Я из Вассербурга.

— Знаешь что, большевик Тифенбруккер, как человек ты мне даже правишься, только никому не говори. И по секрету тебе скажу, здешние мои товарищи из Вены, на мой вкус, — ничтожества. По правде говоря, все австрияки без царя в голове. И вдруг они, понимаешь ли, корчат из себя невесть что, их прямо распирает от силы… (В бытность депутатом рейхстага Валентин изучил берлинский диалект, на котором изъяснялся гауптшарфюрер.)

Но тут один из заключенных в том же вагоне совершил роковую ошибку, у него, как говорится, не выдержали нервы, и он стал громко призывать на помощь. Выстрел, почти заглушенный перестуком колес, мгновенно оборвал его отчаянный крик. Гауптшарфюрер протиснулся сквозь толпу линцских эсэсовцев, загораживавших проход; скоро он опять возвратился к Валентину и пробурчал:

— Состав преступления налицо: бунт заключенного. Но зачем палить сразу, да еще с двух метров расстояния?.. Пруссаки так не торопятся… Выстрел в сердце.

В Линце, на Главном вокзале, где эшелон загнали на запасный путь и где он должен был простоять часа два, среди арестованных разнесся слух, что в поезде уже свыше десяти мертвых и умирающих. Но в тот раз на сцене так и не появились санитары — трупы не убирали. Большинство венских эсэсовцев надолго засели в вокзальном ресторане, куда их пригласили на обед линцские собратья. Заключенные, можно сказать, остались почти в своем кругу.

— Бутерброды с ветчиной! Горячие сосиски, венские и дебреценские! П-п-и-во! Коф-е-е-е! Сигары — сигареты! Журналы — газеты! «Фёлькишер беобахтер» — лучшая в мире газета!

А узники сидят в битком набитых вагонах с зарешеченными, заклеенными окнами, в этих штольнях на колесах, вдали от дневного света; кое-кто из них еще дышит, многие легко или тяжело ранены, есть уже полутрупы и вовсе трупы. А с перрона несутся монотонные выкрики вокзальных лоточников. В одном купе стонет заключенный, которого ударили сапогом в низ живота, а в соседнем, склонившись вперед, неподвижно застыл тот, кого убили выстрелом в сердце, нога его по-прежнему прикована к железному пруту. Говорят, этого человека звали Герцманский, раньше он возглавлял организацию «Друг детей» в Вене II. (Надо же: как раз этот Герцманский был другом детей!) Рядом с мертвецом, тоже склонившись вперед, сидел живой. Когда пуля из эсэсовского револьвера убила Герцманского, его соседа вывернуло наизнанку. На противоположной скамейке арестант напустил полные штаны; на полу в купе стояла лужа крови, смешанной с мочой; вонь была невыносимая, можно было потерять сознание. И где-то неподалеку мычали телята.

— Бутерброды с ветчиной! Венские сосиски! Пи-и-во! Сигары — сигареты!!

Это, именно это, то есть сидение в убийственной яме, в клоаке на колесах, в Линце, в тупике на Главном вокзале, было самым ужасным, пожалуй, еще ужасней, чем методические пытки и выстрелы; самым ужасным было то, что заключенные слышали, невольно прислушивались к до боли знакомым шумам и звукам, какие испокон веку раздаются в дневные часы на всех вокзалах Центральной Европы, к звукам нормальной жизни, «жизни, идущей своим чередом». Вот зазвучал голос в репродукторе:

— Внимание! Внимание! Через несколько минут с первого пути отправляется Восточный экспресс, путь следования: Париж — Страсбург — Мюнхен — Вена — Бухарест — Стамбул. Просьба отойти от края платформы. С пятого пути отправляется скорый поезд в Бад-Аусзе. Пассажиров просим занять места и закрыть двери. Желаем вам приятного путешествия.

На товарной станции Вельс от эшелона отцепили вагоны с телятами и прицепили два других вагона для скота. Их груз: восемьдесят заключенных из Граца, в том числе доктор медицины Максимилиан Гропшейд.

Я прервал Тифенбруккера, задав ему вопрос:

— Как же ты его увидел?

— Как увидел? Увидел позже. Во время остановки в Траунштейне. Через много часов, ночью… Только после того, как все уже совершилось. А голос его услышал раньше, на товарной станции Фёклабрук.

Эсэсовцы из фёклабрукских частей «Мертвая голова» выехали навстречу эшелону в. Вельс и там сели в поезд, чтобы «надзирать за коммунистами и евреями» на участке Вельс — Фёклабрук. Выполнив свою миссию, они сошли на товарной станции Фёклабрук и потопали домой, горланя любимую песню (об эдельвейсе). И тут Валентин услышал, как его гауптшарфюрер разговаривает на своем берлинском диалекте с местным железнодорожником, отвечавшим ему на венском диалекте. Речь шла о пулевом ранении в живот у какого-то арестанта.

— Стало быть, вот к-а-ак это случилось. Спасибо. Стало быть, фёклабрукские эсэсовцы пустили Максиму пулю в живот, и он мучался до самой ночи, наверно, до самого Траунштейна. В Дахау ои, значит, прибыл уже мертвым. Спасибо, Валентин, дальнейшие подробности не так уж важны.