Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

Боярин Морозов боялся безрассудного царского гнева и, когда ловил на себе озлобленный государев взгляд то его буквально прохватывал понос, который не унимался на протяжении двух дней. Эту свою слабость он умело скрывал не только от челяди, но даже от домочадцев которые удивленно пожимали плечами, когда Михаил достойно, как это подобало боярскому величию, отправлялся в уборную, и, глядя на гордо поднятую голову вельможи, можно было подумать о том, что он шел не иначе как на заседание в Боярскую думу.

Михаил Морозов никогда не опаздывал с обедом, он умудрялся организовать приготовления блюд даже через полчаса после того, как пожелал откушать государь. Притом подавалось всегда свежее (царь не терпел подогретой пищи), хорошо запеченное и проваренное. Боярин Морозов сам ходил по всем котлам и черпал здоровенным половником варево. Может, оттого брюхо его выросло до неимоверной величины, и если бы не пояс, которым он его поддерживал, оно упало бы на землю и волочилось бы вслед за своим хозяином.

Бояре между собой хихикали и говорили, что если бы царь пожелал, чтобы пища была сготовлена через минуту, то Морозов организовал бы и это, но тогда Михаилу под огонь пришлось бы подставить свой жирный зад.

Михаил Морозов ходил тяжело и переваливался так, что если бы не мужское платье, его можно было бы принять за бабу на сносях. Бояре частенько злословили по этому поводу, но Морозов никогда не обижался — был он незлопамятен и добр.

Челядь Сытного двора до смешного напоминала своего хозяина — ступала так же знатно и неторопливо, даже поварята были раскормленные и напоминали упитанных поросят. Видно, обильный корм Сытного двора совсем не портил характера его обитателей, и потому многочисленная челядь была так же простовата и добра, как и сам Михаил Степанович.

Михаил Морозов подтянул порты высоко на грудь и пошел пробовать пирог с грибами. У самой кухни он повстречал караульщиков с Житного двора, которые пришли за провизией для арестантов. День был воскресный, и татям полагалось выдать хлеба поболее, а еще должен быть гороховый суп с мясом, но без разрешения боярина стряпчие не дадут и ложки.

Караульщики согнули головы перед важным чином и спросили про суп.

— Нам-то что, — поддержал арестантов десятник, — мяса мы едва ли не каждый день едим. А вот тати воскресенья ждут, как Христовой Пасхи.

Меньше всего в этот день Михаил Степанович думал о татях. На башне Кремлевской стены, что на Житном дворе, сидело в заточении сорок душ, среди которых пятнадцать душегубцев, и, не поешь они мяса в это воскресенье, ничего не случилось бы, но Морозов был точен даже в мелочах, а по воскресным дням нужно быть особенно милосердным. Для крестьян конец недели был праздничным, не должен он быть скучным и для татей.

— Ключник, налей стрельцам полведра браги для татей, — распорядился боярин, — а еще в пекарне возьми хлеба вдвое больше обычного. И еще вот что: у нас первый пирог не удался, так ты его отдай разбойникам, авось поедят нашего хлебца, так меньше шалить станут.

— С твоих харчей точно подобреешь, если уж не душой, так телом, — поддакнул старший караула, молодец с кривым носом, отчего весь облик его принимал какое-то задиристое выражение. Боярин был молод, вот и шутил он с ними почти как с ровней.

— С них вреда не будет, разве что попучит малость да пройдет, — согласился боярин.

Сытный двор в хозяйстве московского государя место занимал заметное, и во главе его ставили, как правило, бояр наиболее близких к царю и пользующихся особенным доверием, таким был некогда Степан Морозов, теперь его сын — Михаил Степанович.

Глава двора должен был следить не только за качеством пищи, но еще и за тем, чтобы никто не примешивал в котлы зелья, чтобы не навести потравы. Морозов тайно призывал к себе поваров и велел поглядывать за челядью: чтобы ворожбы не было, чтобы в питие не пакостили, чтобы в варево никаких трав не подкладывали. Каждый из поваров считал себя доверенным боярина, не подозревая о том, что за каждым из них следит несколько пар глаз. Точно так же кто-то следил и за хозяином Сытного двора, и от внимательных глаз не ускользали даже частые отлучки боярина в уборную.

Быть хозяином Сытного двора было не только почетно, но и опасно. При царствовании Елены Глинской боярин и окольничий поплатились жизнью только за то, что после обеда у царицы раздуло живот.

Михаил Степанович не без удовольствия наблюдал за тем, как по двору с полными кадками в руках суетливо носятся стольники. Потом варево разложат в тарелочки, оно будет приправлено зеленым луком, украшено петрушкой, после чего будет выставлено на стол перед именитыми гостями. Оно должно быть не сильно жарким, как раз таким, чтобы, клубясь, пар достигал ноздрей, дыша благовониями.

Михаил Степанович заглянул на кухню, наказал старшему повару, чтобы не мешкал с ужином (хотя знал, что это лишнее), потом решил убедиться в том, что вымыты полы, и только после этого пошел на званый пир.

Черкесского князя Темрюка Иван Васильевич знал издавна. Дважды он приезжал к Елене Глинской, пытаясь склонить ее выступить против крымского хана Сагиб-Гирея[68], и всякий раз увозил только обещания, и сейчас он приехал в Москву в третий раз, чтобы обрести крепкого союзника в борьбе против Девлет-Гирея[69].

Правительница Елена, мало искушенная в вопросах южной политики, повелела тогда князю Темрюку остановиться на Татаровом дворе, где уже находились послы крымского хана, и только многочисленный отряд русского царя помешал кровопролитию. Темрюк тогда не догадывался о том, что с таким же предложением — выступить против мятежных черкесских племен — в Москву прибыли крымские послы.

Двадцать лет князя Темрюка не было в Москве — настолько велика была обида, и сейчас он появился в третий раз, сильно постаревший, поседевший, но с молодой осанкой, какую он забрал с собой в старость из далекой юности.

Князь приехал в сопровождении дочери — красивой черкешенки шестнадцати лет с горящими глазами. И, глядя на них, странным казался этот родственный союз: князь Темрюк никогда не улыбался, он разъезжал по улицам Москвы, словно прибыл воевать столицу. Старший князь Кабарды был таким же хмурым, каким может быть грозовое утро, глаза словно молнии сверкали по сторонам на проходящих мимо московитов, которые кланялись всем без разбора (главное только, чтобы беды на голову не накликать!) — русскому боярину и заезжему эмиру. Ну а такому, с золотыми шпорами, то уж до самой земли.

Черкешенка, в противоположность князю, была весела, какими не могут быть русские женщины, привыкшие к строгости. Она не прятала свое красивое лицо под платком и лихо скакала на жеребце по широким московским улицам, словно казак в чистом поле.

Глядя на стройную хрупкую фигуру, невозможно было не оглянуться на развевающиеся косы, чтобы не уронить восклицание:

— Ну и баба! Видать, горяча! Кровь из нее так и брызжет!

А девушка, не понимая восхищенной речи русских мужиков, нахлестывала плетью аргамака, такого же непослушного, горячего, как и она сама. Черкешенке тесно было в стенах Москвы, и она металась из одного конца города в другой, на полном скаку преодолевала низкие плетни и заборы; видно, и конь скучал по просторам, и оттого его ржание больше напоминало плач. Степной аргамак был так горд своей ношей, что его не волновали ни сытые кобылицы московских бояр, ни солоноватый овес. Хотелось на просторы, в с очную траву, в горы. А здесь пыль, вот и чихалось от нее жеребцу. Фыркнет аргамак на склоненные головы московитов и, повинуясь черкешенке, галопом мчится по наезженной дороге.

Князь Темрюк не был обделен наследниками, каждый год жены рожали ему по сыну, которых он встречал так радостно, как будто это было долгожданное единственное дитя. Сыновья вырастали и все как один напоминали отца: чернобровые, горбоносые, белозубые. Росли непокорными и шальными — именно таким был Темрюк в молодости.

И когда появилась дочь, ее рождение князь воспринял если уж не как несчастье, то почти равнодушно. Девочку он назвал Кученей, что значит «звезда», и это имя шло ей точно так же, как искорки в глазах или черные густые волосы. А скоро Темрюк понял, что так никогда бы по-настоящему и не испытал бы отцовской привязанности, если бы не маленький шайтанчик в женском платье. Старый Темрюк не просто обожал дочь, он любил ее до самозабвения, до беспамятства, был глубоко убежден, что с нею не смогут сравниться даже все сокровища мира. Теперь он не мог прожить без нее и дня, оторвал дочь от женщин, таская ее за собой всюду: на охоту и на войну, в гости и на веселье.

Кученей была для князя всем; надеждой, радостью, мечтой. Она была так же непокорна, как его заносчивые и задиристые сыновья, это была его кровь, его семя, и в ней он видел то, чего недоставало ни его сыновьям, ни ему самому: Кученей была мягкой и твердой одновременно, безрассудной и пугливой, а если проявляла твердость, то под ее настойчивостью сдавался сам князь.