Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

Темрюк научил ее обращаться с оружием, и Кученей палила из пищали так, как если бы родилась стрелком; управляла лошадью так, как если бы всю жизнь не сходила с седла. Князь научил ее всему тому, что умел сам. От чего он не смог уберечь Кученей, так это от любви. Где были чувства, рос дремучий лес, тропинку в котором могла отыскать только мать. Темрюк подталкивал своих сыновей на победы в любви, понимая, что для мужчины покорять женщин так же естественно, как припадать ртом к ране поверженного зверя, пробуя на вкус его кровь, или острым копьем поражать кровного врага. И Темрюк не раз ловил себя на том, что обращался с Кученей так, как если бы она была мужчиной. Но когда однажды она призналась отцу, что полюбила и не может жить без джигита и дня, он почувствовал себя беспомощным. Темрюк знал, что дочь привыкла всегда получать все, чего желала: хочешь ручного сокола — он твой; желаешь арабского скакуна — бери. Но к какому сословию ни принадлежала бы женщина, она всегда ниже мужчины.

— Так, значит, ты любишь? — стараясь скрыть волнение, сказал Темрюк.

— Да, отец.

— Девочка, что ты можешь знать о любви в свои четырнадцать лет? — Темрюк вспомнил свои юные годы, когда он сгорал от истомы и желания к юной черкешенке, черты которой находил в собственной дочери. — Кто он? Князь?

— Нет, он простой джигит, — отвечала княжна, — в твоем воинстве.

Простой воин!

Чем не добрая сказка о том, как бедный джигит влюбляется в княжну и взамен получает ее любовь. Кученей уготована иная судьба, он отдаст ее за крымского хана, только такой ценой можно достичь долгожданного мира.

— Ты не выйдешь за него замуж, — спокойно возражал престарелый Темрюк, — Ты дочь старшего князя Кабарды. Я не намерен мешать нашу великую кровь с простыми смертными.

— Отец! Я уже женщина, я познала любовь, и этот джигит был первым моим мужчиной.

— Что?! Ты не могла сделать этого! — не мог Темрюк оправиться от потрясения.

— Могла, — спокойно произнесла княжна, гася гнев отца. — Я полюбила его, и если ты когда-нибудь испытывал нечто подобное, то должен понять меня… и простить!

Кученей, его малышка. Она уже не та девочка, какой он знал ее. Кученей не просто хороша — она очень красива! Эдакий привлекательный цветок с душистым запахом, к которому слетаются жужжащие шмели. И нужно было иметь сильный характер, чтобы приблизиться к ней, но еще большую волю, чтобы завладеть ее сердцем.

— Кто он?!

— Я не могу сказать тебе этого, отец.

— Кто он?! Или я отрекусь от тебя! Если ты не скажешь мне, то я отдам тебя замуж за первого бродягу, которого повстречаю на дороге. Кто он?!

Кученей молчала.

— Кто?! — невольно схватился князь за кинжал.

— Хорошо… я назову его имя, но потом.

— Не гневи меня! Назови его имя сейчас! — тряс князь дочь за плечи.

Княжна оставалась спокойной, совсем не замечая ярости отца.

— Я назову тебе его имя… если ты с ним ничего не сделаешь.

— Ты мне говоришь, чтобы я с ним ничего не сделал?! Я привяжу этого шакала к хвостам лошадей! Я разорву его на части! Я заставлю надрываться его от крика! Он умрет в муках, про которую будет наслышан каждый смертный! Он посмел надругаться над моей дочерью и обесчестить своего господина, а ты просишь меня, чтобы я ему ничего не сделал?! Я не оставлю в покое его даже мертвого, я прикажу разрубить его труп на мелкие куски и разбросать его мясо по всем горам! Пускай его сожрут орлы и грифы, пусть от него не останется ничего! Не будет даже пролитой крови! А собаки вылижут го место, где лежал его труп.

— Ты не сделаешь этого, отец, потому что я люблю его! Я не переживу, если ты убьешь его. Тогда я сброшусь со скалы и уйду вслед за ним.

Князь понял, что это не простая угроза маленькой девочки. Вот как неожиданно в ней вывернулся его собственный характер, переломить который так же бесполезно, как пытаться ломать о колено дамасскую сталь.

Темрюк прижал дочь к себе. Княжна забилась в объятиях отца птахой, пойманной в сети.

— Не плачь, дитя, не надо! Я не трону его. Он даже не будет догадываться о том, что я знаю твою тайну. Ты пойми мое отцовское сердце, как я должен воспринять это несчастье? Я готовлю тебя для лучшей доли, чем быть старшей женой одного из моих джигитов. Знаешь ли ты о том, что твоей руки добивались литовские князья?

— Ты мне как-то говорил об этом, отец.

— Ни за одного из них я не отдал тебя замуж, — смягчился голос Темрюка. — А знаешь почему? Потому что ни один из них не достоин тебя. И еще потому, что им нужна не ты, а мои храбрые джигиты, которые помогли бы литовским князьям отбиваться от дружин царя Ивана.

— Понимаю, отец.

— Ты должна выйти или за крымского хана, или за московского царя. Я не стану менять такое сокровище, как ты, на мешок медяков! Племенного жеребца не продают для того, чтобы купить тяглового осла. Ты моя дочь и потому должна быть искушена в вопросах большой политики. Запомни же, Кученей: там, где власть, там нет места ни для чего иного. Власть не терпит рядом с собой ни любви, ни жалости. И ты, моя дочь, должна это помнить. Ты предназначена не для моих джигитов, которые никогда не поднимутся выше седел своих скакунов, ты должна подняться на высоту, с которой была бы видна не только наша израненная Кабарда, но и Крым, Турция, Польша. Ты должна будешь помочь мне и своему народу. Великое счастье, что кроме ума Господь наделил тебя еще небесной красотой. Это тот алмаз, который я берегу до времени.

— Я поняла, отец.

— Теперь назови мне имя этого джигита.

— Его имя… Мустафа. Он один из твоих телохранителей.

— Тебя по-прежнему интересует его судьба?

Старший князь Кабарды все еще держал в своих объятиях дочь, и княжна затихла и нашла покой на груди отца.

— Теперь уже нет, отец, — честно призналась Кученей. — Сделай с ним что хочешь. Я не желаю больше его видеть!

Никогда Кученей больше не видела своего возлюбленного. Она не задавала вопросов о его судьбе. Мустафы для нее просто не стало, и своим отсутствием он разделил ее жизнь, встав на границе юности.

Мустафа так никогда и не узнал о том, что создал женщину-политика.

Мустафу князь убил собственноручно в одном из лесистых ущелий, которое больше напоминало райскую обитель, чем склеп. Князь проткнул его крепкую грудь кинжалом, и кровь красным ручьем брызнула из глубокой раны.

Умирающему Мустафе великий князь орал в самое лицо:

— Ты обесчестил мою дочь и хотел посмеяться надо мной! Как ты посмел?! Как ты посмел, я тебя спрашиваю?! Ты даже не достоин каблуков с ее сапог! — Темрюк видел карие глаза джигита, которые, как и прежде, внимательно были устремлены на своего господина. В них не было ничего, кроме преданности.

— Господин, я люблю ее, — шептал Мустафа.

— Мне жаль тебя терять… Ты был мне предан. Но ты посмел взять то, что тебе не принадлежало. А ты ведь должен знать, как я поступаю с ворами.

Мустафа открыл было рот, чтобы возразить великому князю. Смерть оказалась сильнее, она замутила ясный взор юноши, и он умер, хрипя в злое лицо своего господина.

Вот он, ответ.

Княжна была замечена всеми — не только ближними боярами самодержца, но и нищими, которых она щедро забрасывала серебряными монетами, как и жирной грязью, летящей из-под копыт холеного жеребца. Черкешенка Кученей была в Москве единственной бабой, которой бояре кланялись так же низко, как и государю. Привыкшая к почитанию, она не задумываясь обрушивала плеть на шапки бояр, заметив к себе хотя бы малейшее непочтение.

Иван Васильевич уже был наслышан о черкешенке. Князь Вяземский[70] рассказывал о том, как Кученей почти всюду появляется в обществе своего отца, что старый Темрюк в своих заботах напоминает клушку, пестующую единственного цыпленка, в присутствии дочери становится суетлив и нежен. Если что и выдавало в нем породу, так это неправдоподобно прямая спина, которая не способна была согнуться ни когда он сидел на лошади, ни когда князь всходил по высоким ступеням Красного крыльца.

Князь Темрюк приехал в Москву в сопровождении большой свиты: многих родственников и приближенной знати. Старший князь Кабарды прибыл в столицу русского государства не для того, чтобы вымаливать помощи, а затем, чтобы заключить союз с таким же сильным государем, каким был сам. Оба господина устали от воинственного крымского хана, а союз черкесских племен и Москвы мог втиснуть Девлет-Гирея на каменистый полуостров, подобно пробке в узенькое горлышко кувшина.

В этот раз великий князь Темрюк явился без дочери.

Царь Иван предложил ему место по правую руку от себя. По левую руку от царя сидели польские послы, которые вправе были рассчитывать на более радушный прием русского князя, и надменно посматривали на седого Темрюка. Паны считали его подданным крымского хана, который, в свою очередь, во многом зависел от польского короля, выплачивая ему ежегодную дань. Рыцарям объявили, что этот пир дан в их честь, уж очень князь Иван хотел обручиться с Екатериной, и поляки ни с кем не собирались делить почет. Однако о подлинной причине торжества знали немногие — самодержец желал увидеть черкесскую княжну, и когда Темрюк появился без дочери, царь не смог сдержать разочарования: