Мятежное хотение (Времена царствования Ивана Грозного) - Евгений Сухов

— Спасибо, государь, за честь, благодарствую, что уважил. А вино у тебя такое, что и с сахаром сравнить трудно, — на удивление трезвым голосом произнес Сукин.

Иван Васильевич только хмыкнул: знал, кого в послы назначить — и за столом чинно восседает, а если выпьет ведро вина, то все равно не окосеет.

Государь поманил Сукина пальцем, и когда тот приблизился к нему послушной собачонкой, сказал в самое лицо:

— Обратно в Польшу поедешь. И чтобы на этот раз без Екатерины не возвращался. Как добудешь мне принцессу, так боярином сделаю! А еще имение в вечное пользование отдам. А теперь ступай от меня, холоп, а то сивухой от тебя разит, как от квасника.

Видно, ведро вина все же подействовало на крепкую голову окольничего, он никак не желал уходить и, приложив обе руки к груди, пылко прошептал:

— Государь Иван Васильевич, позволь к руке твоей приложиться, допусти до своей милости, только об этом и мечтал, когда от латинян возвращался.

Иван Васильевич поднял руку и подставил безымянный палец с огромным изумрудом под пухлые губы окольничего.

Польские послы покинули пир явно разочарованные. Иван Васильевич держался до неприличия благочинно: ни словом матерным, ни делом пакостным не давал повода к дальнейшим пересудам. Однако шляхтичи собирались задержаться в Москве надолго, и это придавало оптимизма — наверняка русский князь выкинет нечто такое, от чего вся Европа от смеха надорвет животы. Иван Васильевич только кивнул на прощание и позабыл о своих знаменитых гостях.

Черкесский князь тоже пожелал уйти и одним движением бровей заставил подняться череду вельмож, которые послушно последовали за Темрюком в Сенную комнату.

Бесчисленное количество выпитого ослабило русского самодержца, но не настолько, чтобы он не смог подняться. Оперся кулаками о стол Иван Васильевич, оглядел хмельной стол и решил выйти в круг. Если поднялся, так отчего же не сплясать! Государь танцевал лихо, вызывая зависть у дворовых плясунов: он выламывал коленца, кружился волчком и так бросал ноги в стороны, что, казалось, хотел отделаться от наступающей нечисти. С государя обильно лил пот, борода и волосья намокли, и когда он тряс головой, то щедрой влагой орошал пьяные лица бояр, столпившихся вокруг, чтобы увидеть государеву забаву. Рано ушли польские послы, они не пожалели бы кошелей, туго набитых золотом, чтобы увидеть чудачество самодержца. А когда наконец хмель улетучился вместе с последней выступившей каплей пота, Иван Васильевич дал отдых ногам, шумно плюхнулся в любимое кресло.

— Вяземский! Князь, иди сюда!

Князь Вяземский Афанасий Иванович ведал царской оружейной казной. Хозяйство у него было большое и хлопотное. Один Пушечный двор давал столько забот, что хватило бы на целый приказ. Он подбирал мастеров и старался в жалованье не обидеть ценнейших. В последнее время разрывало пушки от порохового заряда, и осколки меди калечили и убивали пищальников. Трудно здесь было дознаться до правды: не то стрельцы виноваты, не то мастеровые чего-то напутали.

Дважды Вяземский чинил сыск. С пристрастием дознавался у подмастерьев — не подмешано ли чего в металл, не было ли заговоров, которые повредили литейному делу? Отроки шалели от боли, когда дыба выворачивала суставы; теряли сознание, когда огонь выедал внутренности, но никто из них не смел оговорить именитых мастеров. Князь Вяземский выведывал правду у шептунов и ябед, которых рассадил в Оружейной казне. Однако они тоже не желали брать на душу грех и оговаривать ремесленников.

Оружейные мастера были люди спесивые, знали цену своему делу и с прочими дворянами держались так же чинно, как боярин с поднадоевшей челядью. И когда Афанасий Вяземский пришел на Пушечный двор без обычного сопровождения, состоящего, как правило, из кичливых рынд и премудрых дьяков, не в золотом кафтане, в котором привычно было заседать в боярской Думе, а в обычной сорочке и портках, в которых можно и под котел заглянуть и кусок плавленой меди в руках подержать, мастера разулыбались — такой боярин им был понятнее.

И нечего у шептунов правды допытываться — ты к пушкарям подойди, так они сами тебе обо всем расскажут, ежели с душой пришел.

В этот раз на Пушечном дворе Вяземский пробыл целый день. Князь заглядывал во все углы, не боясь запачкать колен; интересовался, как раздувают огонь и, нагнувшись, с удовольствием наблюдал за тем, как плавленая, дышащая жаром медь разливается по формам. На Пушечном дворе отливалась мощь русского воинства, и боярин Вяземский не без честолюбия размышлял о том, что он глава Оружейного приказа.

С дюжину пушек проверили на прочность. Две из них разлетелись так, что переломали дубовые щиты, за которыми укрылись мастера, и будь доски потоньше, то одними увечьями не обошлось бы. Вяземский оглядел медные осколки, которые подобно клещам впивались в сочную мякоть дуба, и спросил:

— Много такого?

— Хватает, Афанасий Иванович, — был ответ старшего мастера, — на той неделе тройной заряд уложили, так половину пищалей разметало. А это ничего: три пушки только не удались. На жерлах махонькие трещины были, потому и разметало.

Знахарство на Пушечном дворе Афанасий Иванович не выведал: никто в огненную медь не швырял болотных жаб, никто не наговаривал диковинных слов на черной книге, не подсыпал гнилого сора в красное пламя и не плевал по сторонам, чтобы нанести порчу государеву двору, — все шло как обычно, а пушки взрывались, трескались и ломались. Словно мастера подзабыли свое ремесло, а может, усердие, коим некогда славился Пушечный двор еще при Иване Третьем, на убыль пошло. Ведь раньше как бывало: лили пищали большие и малые, да так скоро, что эта работа больше напоминала большую пекарню, из печей которой искусные повара то и дело доставали по караваю хлеба. А сейчас что ни пушка, так изъян, и перед государем признаться страшно — суров настолько, что может плетей надавать, а то и в башню упрятать. Никогда не знаешь, что от царя ожидать: не то милости, не то опалы горькой.

Вот потому князь Вяземский тщательно вникал во все, что происходило на Пушечном дворе, стараясь не пропустить ни одну малость — будь то плавление руды или изготовление форм. За последний час он уже в двух местах разодрал порты, но совсем не обращал на это внимания. Будет куда хуже, если государь велит изодрать тело. Старший мастеровой уже не улыбался, когда князь Вяземский, не особенно заботясь о чистоте лица, заглядывал в печи и определял исправность меди по чистоте звона.

— Ты, боярин, зря нас винишь в злом умысле. Мы делаем все, что можем. Это ведь не всегда от нас зависит. Медь не та! Вот потому и порча. Для колоколов она в самый раз будет, добавил серебра для звона, вот она и загудит. А пушки лить, это совсем другое дело, — хмурясь, говорил мастеровой. — Такой меди у нас нет, была да вся ушла! — разводил руками мастер. — С Урала надо везти, к Строгоновым ехать! Вот та в самый раз будет. Тут как-то иноземцы медь на стругам привезли, так мы ее всю скупили. Вот из нее хорошие пушки вышли. Ни одна не взорвалась! А ты все на мастеров валишь. Отсылай, боярин, людей на Урал, пускай оттуда руду везут.

Легко молвить: «На Урал!» Здесь казна должна поднапрячься. Государю об том решать, и Афанасий Иванович подумал, что непременно передаст государю слова мастерового.

Лить пушки дело хлопотное, а казне бывает расход огромный, особенно это касалось ручных пищалей — только одна из десяти могла палить, а если и палила — пущенная пуля в цель не попадала: свинец, подобно птицам, отпущенным на волю, взмывал высоко в небо или, наоборот, зарывался в землю, словно крот, и только некоторые из пуль способны были поражать мишень. Не было на Пушечном дворе искусных мастеров, которые могли бы лить ружья. Здесь нужно было не только тонкое умение обогащать руду, лить медь, придавать ей форму, но нечто большее, что можно было назвать даром свыше. Это как талант предсказывать погоду или петь былины, не сфальшивив при этом ни разу.

Были на Пушечном дворе два таких мастера: отец и сын. Выливали ручные пищали так, что лучше немецких будут. Да несколько лет назад прошла по Руси черная язва и побила обоих, так и ушли пушкари в землю, не успев ни с кем поделиться секретом.

Поэтому ручные пищали Иван Васильевич повелел покупать за границей. Ему по вкусу больше были ружья польских и немецких мастеров, которые умели украшать стволы змейками и диковинными веточками. Держать в руках такое творение — радость одна.

А баловаться ручными пищалями любили все: от стольника до самого государя.

Если и лили мастера ручные пищали, то делали это тайком и больше из-за зависти к иноземным умельцам, которые сумели превзойти их в искусстве. В прошлом году уличили такого мастерового и за самоуправство посадили перед Пушечным двором в колодки, где он целый месяц набирался разуму.