Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но, оставив фигуральный язык, мы должны сознаться, что как гниющие вещества в физическом мире привлекают к себе нечистых тварей, так в нравственном мире социальное падение привлекает к себе шарлатанов. Стоит только взглянуть на это дело глазами логика или политикоэконома. В подобный период социального падения так называемое излишнее народонаселение, т. е. народонаселение, которое во время прежних руководителей индустрии – высших классов, Ricos Hombres1 аристократии и проч. – не могло найти ни работы, ни вознаграждения, – увеличивается еще числом людей, не принадлежащих ни к какой профессии, тунеядцев и других невыразимых индивидуумов, награжденных прожорливым аппетитом, удовлетворять который нет никаких средств. При этом знаменательно то, что при увеличении народонаселения, самые вожди индустрии превращаются в вождей праздности, вследствие чего излишнее народонаселение управляется все хуже и хуже, потому что ему не указывают «что делать», а на труде-то и основывается всякое правление. Таким образом, свеча зажигается с обоих концов, и число загадочных существ растет с неимоверной быстротой. Каждый живущий, говорят, «должен жить» или хочет во что бы то ни стало жить – задача, которая с каждым днем делается трудной и заставляет прибегать к крайним средствам.

К общему политико-экономическому упадку в подобное время присоединяется еще обыкновенно крайний упадок нравственного принципа, и для многих эти оба явления так естественны, что они видят между ними необходимую, взаимную связь. Это мнение, по-видимому, совершенно справедливо, а между тем с тех пор, как известное религиозное чувство вышло из моды, сделали жалкую ошибку и, как говорят в обыденной жизни, «заложили лошадей сзади кареты». Политико-экономический благодетель рода человеческого, не обманывайся голыми софизмами! Народные бедствия, если ты хочешь знать, это «Божий суд», которому, во всяком случае, предшествовало народное преступление…

Народная бедность и народная безнравственность идут рука об руку, и постоянно увеличивающееся число невыразимых существ делается все голоднее и лживее. Не видим ли мы тут основных условий шарлатанства, – грубый материал и творческую силу, – оба в полной деятельности. Безнравственность – это грубый материал, голод – творческая сила, и чего нельзя сделать из этих двух двигателей? При этом нужно заметить, что безнравственность служит грубым материалом не только для обманщиков, но и для большей части обманутых. В сердце, как бы оно ни было просто, заключается вернейший инстинкт ко всему доброму, непреодолимое отвращение ко всему дурному и ложному. Даже Мефистофель не может обмануть бедную, невинную Маргариту, потому что у него написано на лбу, что он никогда не любил ни одной живой души. Подобное испытывали многие заурядные обманщики, и нечто подобное случилось с нашим героем Беппо. Если мы теперь владеем такой массой грубого материала, чтоб из него не только создавать шарлатанов, но даже питать и занимать их, пока не истощится творческая сила голода, то невольно возникает вопрос: какой же мир должен был выйти из всего этого? Чудо заключается не в том, что в XVIII веке были подобные шарлатаны, а в том, почему не народилось их бесчисленное количество.

Во время одной Французской революции, пожар которой многое истребил, какая громадная масса шарлатанства могла бы гореть ее огнем, окруженная не смрадным удушливым дымом, а великолепным, грандиозным пламенем, далеко разбрасывающим свой свет. Граф Сен-Жермен, двадцать лет спустя, в том же Париже мог бы создать новое учение, учредить союз братства и равенства, сделаться народным оратором и явиться совершенно в другом виде. Шрепферу не нужно бы было застреливаться таким таинственным образом в Розентале, потому что он мог бы, как полугероический якобинец, торжественно принести себя в жертву на площади революции.

Дар шарлатана обыкновенно природный дар, но иногда он приобретается, а обстоятельства содействуют или препятствуют его развитию. Если бы Беппо Бальзамо родился в наше время англичанином, то он не вызывал бы духов, а добывал бы себе средства к жизни и прославился бы в звании какого-нибудь правительственного шпиона, ирландского ассоциалиста, фабриканта ваксы, издателя книг или ловкого редактора. При этом читатель не должен упускать из виду, что шарлатаны во всякое время состояли из явных и тайных шарлатанов. Последние, когда у них требуют объяснения, громко отрекаются от других и даже от самих себя. Отношение этих обоих родов, смотря по изменчивым стремлениям века, различны. Если век Беппо был веком явного шарлатанства, то в этом-то и заключалась, – что доказывают все французские революции, – главная причина его отличия от нашего времени, времени тайного шарлатанства. К сожалению, подобное время еще более заслуживает презрения, хотя уже и теперь можно заметить, что этому времени, с Божьей помощью, скоро будет произнесен смертный приговор.

Этим мы заканчиваем наши философские размышления относительно характера, причин, процветания, упадка и ожидаемого исчезновения шарлатанства, чтобы снова возвратиться к нашему рассказу.

Беппо летает, как ворон Ноева ковчега, над водяною пустынею развратной европейской жизни, высматривая, нет ли где падали. Не погибнет ли неопытный вороненок в этой громадной бездне, не поглотит ли его морское чудовище, не умрет ли он с голоду или не попадет ли, наконец, в пасть дьяволу? О, не бойтесь за него. Хотя его глаз обозревает только незначительную часть великого целого, но у него чутье удивительное: различные способности, как, например, подделываться под чужую руку, он уже развил в истинный талант, а хитростью и бесстыдством – этой необходимой принадлежностью шарлатана – владеет в совершенстве.

О деятельности и приключениях его после бегства из Палермо инквизиционный биограф не сообщает нам никаких сведений. Героя нашего мы встречаем уже в Мессине, куда он, вероятно, убежал, как в ближайший от его родины город. Отсюда, нужно полагать, он намеревался перебраться на континент. Что же касается до известного Альтотаса, с которым он здесь встретился и с которым отправился в Египет, где они из пеньки делали шелк, наживали большие деньги, затем отправились на Мальту, где учились в лаборатории и где наконец Альтотас умер, то не знаешь, что и сказать об этой истории. Биограф не упоминает, к какой нации принадлежал Альтотас: был ли он грек или испанец, да, к несчастью, не разрешает и самого вопроса – существовал ли когда-нибудь этот мудрец.

Было бы излишне повторять рассказ самого Беппо о его жизни за этот период. Он говорит то одно, то другое, смотря по тому, как того требовали обстоятельства, и вся история об Альтотасе и о пресловутом шелке так же правдоподобна, как правдоподобен рассказ о «трапезундском наследстве» и изречении мекского шерифа: «Прощай, несчастный сын природы». Повествование о том, как граф Калиостро был воспитателем какого-то принца, которого он во время путешествия обобрал и убил, и другие подобные басни еще более нелепы. Где вообще скитался Беппо, об этом может знать только один черт. По-видимому, далеко, разнообразно и трудно было его путешествие. На время показывается он в Неаполе и Калабрии – в этой школе праздности и плутовства, – куда, вероятно, ездил, чтоб получить «ученую степень». Относительно же занятий в мальтийской лаборатории и выделывания из пеньки шелка, мы считаем за лучшее вовсе не касаться этих предметов. Мы можем только заметить, что Беппо погрузился в бездну мошенничества, откуда, как рыцарь из волшебного замка, вышел в полном вооружении.

Если мы вообразим, что Беппо уже носился с мыслью сделаться великим кофтою и ездить в Страсбурге в кардинальском экипаже, то жестоко ошибемся. В даре пророчества человеку отказано. Если б он мог предвидеть свою жизнь, а не надеяться на нее и путем нужды и свободной воли знакомиться с ее действительностью, то он был бы не человеком, а каким-нибудь другим, сверхъестественным существом. Ни один человек не видит далеко, большинство же людей не видит дальше своего носа. Из мрачной, невидимой будущности, которая, как говорит один шотландский юморист, лежит нечесаная, как масса шерсти, выпачканной дегтем, с трудом поддающейся прялке, вы прядете шероховатую, безобразную нить вашего существования. И наматываете ее до тех пор, пока на шпульке не оказывается уже места, причем вы зараз видите только одну незначительную частицу ее, между тем как, глядя на запутанную массу будущности, вы вскрикиваете: «Мы еще увидим!»