Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хиппи-пацифисты 1980‐х также использовали тактику, заимствованную у диссидентов и отказников, а именно привлечение западных наблюдателей и экспертов. Например, в 1982 году группа «Свободная инициатива» составила (правда, неясно, отправила ли потом) письмо Джону Моррисону (John Morrison), который тогда был главой московского бюро Reuters, попросив его помощи в распространении их манифеста (возможно, имелось в виду «Обращение к молодой Америке»)[614]. Диверсант также писал на радио «Свобода» и еще, вероятно, в ряд зарубежных новостных агентств.
Неудивительно, что советские власти опасались политических последствий активности советских хиппи. Их идеологию трудно было понять, что очень беспокоило советских коммунистов, одержимых трудами классиков, — а то, что понять удавалось, звучало или пугающе знакомо (общинность, целостность, антиматериализм), или категорически опасно (свобода, мир, отказ от иерархий). Сочетание этих трех факторов было обескураживающим и редко осознавалось чиновниками в целом. Тем не менее они ухватили главное: все это пришло с Запада и именно поэтому имело такую ценность. Западность хипповства была для советских хиппи не случайным побочным элементом, а огромной частью его привлекательности — что было забавно, учитывая, насколько сильно самих западных хиппи воодушевляла восточная духовность, которая парадоксальным образом была воспринята советскими хиппи как «западный» продукт. Однако подобные детали не интересовали советские власти. Они видели — и здесь не ошибались, — что куда большая часть советской молодежи, чем просто горстка хиппи-экстремистов, признавала превосходство Америки. Им казалось, что хиппи лишь возглавили заговор западных влиятельных лиц, любителей рок-музыки и нонконформистского образа жизни. Поскольку советские хиппи раз за разом заявляли о своем чувстве общности с западной контркультурой и американской молодежью и выражали сильное желание освободиться от оков советскости, было легко классифицировать их как агентов американской — или западной — подрывной деятельности. Того, что многие хипповские убеждения напоминали старые революционные идеи, можно было просто не замечать. Хотя и в этом отношении идеи хиппи казались советским чиновникам недопустимыми.
Ил. 44. Хиппи выложили своими телами «пацифик», Львов, 1980 год. Фото из архива Г. Зайцева (Музей Венде, Лос-Анджелес)
Хиппи не только часто давали понять, что считают себя лучшими революционерами, чем их отцы (читай: люди, стоящие сейчас у власти), но они также выбрали именно те революционные ценности, от которых Советский Союз постепенно отказывался на протяжении десятилетий: борьбу с традиционными предрассудками, самоотверженность, бескомпромиссный коллективизм, свободу во всех смыслах, включая сексуальную свободу. Коротко говоря, хиппи хотели нарушить статус-кво, а это было именно то, чего брежневская система не хотела. Через 60 лет после революции перемены больше не значились в большевистской повестке дня. В то же время Советский Союз все еще любил позиционировать себя как мир более прогрессивный в сравнении с миром капитализма. В послевоенные годы СССР также обратил свое внимание на страны второго и третьего миров. Так что подъем некой «революции» на Западе в конце 1960‐х вызывал беспокойство по двум причинам: во-первых, это был вызов советской претензии на роль самой революционной силы планеты, которая и так уже подвергалась сомнению со стороны маоистского Китая. Во-вторых, эта западная революция, казалось, намного быстрее и легче выходила на международный уровень, чем это удавалось советским властям. Что еще обиднее, эту новую революцию совершали молодые люди — наиболее важная и пользующаяся повышенным вниманием в социалистических странах часть общества. Когда-то большевики считали самих себя партией молодых радикалов. Теперь им было неприятно наблюдать себя с другой стороны. Когда такие хиппи, как Диверсант, Саша Художник или Сергей Батоврин, бросали вызов коммунистическому истеблишменту, обвиняя их в том, что они утратили связь с прогрессивными идеями, они говорили напрямую со страхами советских лидеров. Но даже когда советские лидеры попытались услышать и понять суть хипповских идей (во время перестройки), у них это не получилось. Проблема заключалась не в том, что идеи были чужеродными (как уже говорилось, некоторые из них были вполне узнаваемы), а в том, что они выражались в форме совершенно непостижимой для рационального, основанного на текстах, научного мировоззрения советского коммунизма. Большая часть идеологии хиппи строилась на эмоциональном уровне. И если в 1917 году это могло бы найти у юных большевиков отклик, в 1977 году слова «страсть», «экстаз» и «желание» считались подрывными, не говоря уж о самих действиях.
Глава 6
КАЙФ
В семнадцать лет я догадался: кайф — это выход. Я — под гипнозом; и не проснуться даже от смерти. Но возможны секунды пробуждения — от музыки, от разговоров, от дряни. Это как будильник по утрам — вскакивай и беги. Цель Системы — качать кайф. Кайф — надмирная работа. Системы растят мастеров кайфа[615].
Эти слова принадлежат Косте Лопухову, главному герою романа Аркадия Ровнера «Калалацы». Глава книги под названием «Система» основана на реальных событиях из жизни московских хиппи, окружавших Офелию. Ровнер нарисовал скорее неприглядную картину «претенциозной» хипповской тусовки, и этот его текст не был задуман как комплимент ее достоинствам. Но, по сути, он попал в самую точку: Система была воплощением кайфа и мастерски создавала все условия для того, чтобы его достичь. Кайф был бегством от смерти. Более того, он был ее противоположностью: кайф и был самой жизнью. Смертью была обычная жизнь. Ускользающее чувство кайфа находилось в самом центре хипповского существования — в гораздо большей степени, чем идеология или вера. Хиппи считали важным в себе не столько то, что они думали, сколько то, что они чувствовали. Интересно, что в словаре советского хипповского сленга кайф был одним из немногих слов, взятых не из английского языка. Он произошел от арабского слова «кейф», означающего приятное состояние души, обещанное праведникам в раю. Неизвестно, когда это слово вошло в русский язык. Его использовали писатели XIX века, от
