Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Согласно русской Википедии, слово «кайф» возродилось во время Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Москве[616]. Интересно, что в 1967 году журнал «Вокруг света» — тот самый, который год спустя выпустит номер с самой известной «хипповской» статьей «Хождение в страну Хиппляндию», — опубликовал материал, в котором знакомил читателей со словом «кайф» в его восточном значении:
На Востоке есть такое слово — кайф. Его произносят с придыханием, закатывая глаза, и вкладывают в него куда больше содержания, чем в понятие «отдых». Кайф — это Отдых в Оазисе. Это прохлада и тень. Это покой после бесконечного пути по раскаленным барханам под раскаленным небом. Кайф — это когда исчезает желтое одиночество песков и ты вдруг видишь, что небо голубое и тихое[617].
Невольно — а может, и намеренно — автор описал ряд признаков наркотического состояния: интенсивное восприятие цвета, ощущение движения и слияния с природой. Но также, желая того или нет, он вызывал в воображении аллегорию, находившую отклик у молодых людей, которые устали от советской жизни, где для них не было места, и которым так не хватало экзотики. Казалось, что кайф предлагает побег от монотонности к приключениям в среде, которая была так далека от советской действительности. Кайф предлагал расслабиться — но он также и будоражил. Это было путешествие к заморским берегам, где горячие пески и синее небо. Неудивительно, что в зарождающейся тусовке хиппи это слово вскоре стало любимым. Впервые в задокументированном виде оно появляется в январе 1969 года в письме лидера московских хиппи Юры Буракова своему другу Мартину (Анатолию Камартину) из военного госпиталя в Хабаровске. Видно, что это слово для него новое, он пишет его как «кейф» (а не «кайф», как стали говорить позднее) и использует демонстративно и нарочито, как обычно представляют что-то ранее незнакомое. Юра неважно себя чувствовал, восстанавливаясь после несчастного случая в конце декабря, когда он, попав под кран, получил сотрясение мозга и перелом голени. Он писал, как сложно ему было ходить на костылях даже в туалет. Самым лучшим временем дня для него был момент, когда ему вводили морфий. «Клево! Кейф!» — описывал он свои ощущения, используя два сленговых слова, почти синонима: одно — уже устоявшееся, общеупотребительное («клево»), второе — новое экзотичное, только зарождающееся и традиционно связанное с наркотиками («кейф» или, позднее, «кайф»)[618]. Само письмо украшено хипповскими лозунгами на английском языке — «Make Love Not War» и «Hippies It Is Love», нарисованными цветочками, «пацификами», гитарами и длинноволосыми молодыми людьми, упоминаниями «Битлз» и «Роллинг стоунз», даже на обороте конверта. Очевидно, что юные советские срочники писали все что хотели, не отдавая себе отчета в том, что их письма проходили обязательную цензуру, как и любая почта, следовавшая из военного госпиталя в гарнизон в том же самом городе.
Удивительно здесь не только подобное обожание западных вещей и не то, что хипповская культура жила и процветала в хабаровском гарнизоне в 1969‐м, но и новый набор эмоций, заметный в этом письме. Юра пытался передать испытанные им ощущения, новые настолько, что ему пришлось прибегнуть к лингвистическим приемам, выходящим за рамки обычного русского словаря, чтобы выразить себя: знакомые ему английские фразы, взятые из словаря западной молодежи; английские названия рок-песен (в большинстве своем написанные с ошибками, как, например, Satisfacshen); нарисованные символы, которые ему нравились — например, цветы и гитары — и выражали его искреннее стремление принадлежать к далекому миру хиппи (что могло быть дальше от Хейт-Эшбери, чем советский военный госпиталь в Хабаровске?) — все это достигает кульминации в трех подчеркнутых словах: «морфий, клево, кейф». «Только это и радует в этой жизни», — добавляет Юра, завершая письмо размышлениями о своих попытках писать стихи и умоляющей просьбой к Мартину: «Пиши, пиши, пиши!»[619]
Ил. 45. Письмо Юрия Буракова армейскому другу Анатолию Камартину, 7 января 1969 года. Из личного архива В. Буракова
Кайф появляется здесь уже во всех своих возможных значениях: как чувство, вызванное сообществом и в сообществе, как ощущение при прослушивании ритмов рок- и поп-музыки, как эфемерное и временное событие, хрупкое, как цветы, и как связь с альтернативным миром, которая открывалась через наркотики. Письмо отражает процесс его создания. Он (кайф) все еще ищет опору в этом новом мире, после того как невидимыми волнами пересек Тихий океан и материализовался звуком в маленьких портативных приемниках, которые солдаты-срочники держали в своих тумбочках. Он вызывает в воображении мир, однозначно волшебный и такой далекий, но при этом реальный и теперешний, поскольку связанные с ним эмоции могут быть достигнуты, если слушать одну и ту же музыку, боготворить одних и тех же артистов, носить такую же одежду (которая, конечно, не разрешалась во время службы в армии) и принимать те же (не совсем) наркотики. Кайф привносил «воображаемое другое место» — как Терье Тоомисту концептуализировала хипповское стремление к высшему состоянию сознания — в советскую реальность[620]. Юра понял, что хиппи становились хиппи прежде всего именно из‐за того, что они чувствовали. И в отличие от настоящей жизни западных хиппи, это «чувство» можно было импортировать. Или даже лучше: его можно было воссоздать в советских условиях и адаптировать к советской жизни. Рождение кайфа было также рождением советских хиппи. Это было важнейшим средством для превращения мировой контркультуры в советскую — не в смысле подчинения ее советской идеологии, а в смысле придания ей советской сущности и идентичности. Кайф (кейф у Юры) — единственное слово в письме, которое не является заимствованным с Запада и не является общеупотребительным в русском языке. Оно воплощает попытку запечатлеть что-то такое, что, по ощущению Юры, было общим
