Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Юру выписали из госпиталя в марте 1969 года, а сразу после, в апреле, демобилизовали из армии. Он вернулся в Москву, воодушевленный, по словам его брата, своим ранним «освобождением», набравшись опыта в музыке и наркотиках. Вскоре он снова стал собирать свою компанию вокруг площади Маяковского, и хипповский кайф продолжился — или, вернее, начал набирать обороты. Теперь «кайф» означал не ежедневную дозу морфия в госпитале, а портвейн, секс с юными девушками-хиппи, всевозможные наркотики и просто тусовки. Лето 1969 года было головокружительной смесью из нащупывания границ и обретения новых форм пока еще незначительного сопротивления внешней среде. Его легкость, его радость и его новизна ощущений во многом определили и мистифицировали это слово «кайф», приведя к новой молодежной идентичности — так же как Вудсток по другую сторону Атлантического океана символизировал кульминацию своей западной идентичности[621].
Несколько лет спустя, когда в 1971 году закончился период хипповской беспечности, слово кайф стало уже таким обычным, что трудно было представить, что когда-то его вообще не существовало в словаре советской молодежи. В начале 1970‐х слово стало наиболее частым для описания чего-то крутого и удивительного, особенно если это «что-то» подстегивало ощущения. И хотя кайф был чем-то объединяющим — слово использовалось и как андеграундный сленг, и как опыт ощущений, — но также оно было по-настоящему персонифицированным термином, поскольку по своему значению кайф описывал абсолютно субъективный опыт. Таким образом, словом «кайф» описывалось большое количество разных вещей со множеством разных оттенков большим количеством разных людей — и все же каждый раз, когда оно произносилось, оно укрепляло единство советских хиппи. Письменных свидетельств сохранилось очень мало, но широкое распространение термина в Системе очевидно. Света Маркова в открытке, отправленной из США Офелии, описывает ночь, когда они вместе занимались сексом с двумя случайными молодыми людьми — и вспоминает «кайфовое тело» своей подруги. Эта открытка, сохранившаяся у бывшего партнера Офелии, Азазелло, напоминает о том, что секс и сексуальное удовольствие относились к области кайфа (как и в оригинальном значении слова в арабском языке, означающего райское наслаждение). Секс, как и наркотики, обладал растормаживающими свойствами[622]. Московский хиппи Гуру (Аркадий Славоросов) использовал слово «кайф» в своей оде могуществу рока в 1982 году, который он описывал не как искусство, а как духовный опыт, близкий к религиозному мистицизму: «РОК, появившийся из ритуальных отправлений городской биомассы, паники и кайфа, любви и агрессии»[623]. Противопоставление кайфа панике подчеркивает тот факт, что кайф не обязательно означает экстаз, сплошное движение и действие, а также расслабленность. Другой стороной кайфа являлась его ненормальность. Воронежские хиппи 1980‐х придумали лозунг «Автоматы променяем мы на кайф», подчеркивая противопоставление кайфа и милитаризма, который был так широко распространен в советское время[624]. В словаре хипповского сленга, опубликованном в начале 1990‐х, у слова «кайф» одна из самых длинных статей, включающая не только существительное, но и глагол кайфовать, прилагательное кайфовый и наречие кайфово. В конце 1980‐х появилось множественное число — кайфы, а также слово обрело субъектность: кайфолом или кайфоломщик — человек, который портит кайф другим. У хиппи также появилась отрицательная форма слова: некайфы — неприятности.
Кайф был эмоциональной идеологией — или идеологической эмоцией. И поскольку советские хиппи, как говорилось в предыдущей главе, очень неоднозначно относились к идеологии, эмоции, которые они испытывали, и их описание могли лучше объяснить хипповский мир, чем интеллектуальные рассуждения. Ранее я описывала советских хиппи скорее как эмоциональное сообщество, нежели как культурную или политическую оппозицию[625]. Неопределенность и индивидуальность эмоций, которые полностью выражались при коллективном переживании, гораздо лучше подходили сообществу хиппи в качестве связующего звена, чем строгие директивы и идейная убежденность. Хотя у любого сообщества имеется свой эмоциональный режим — нормативные инструкции, как обозначать и выражать эмоции, — для хиппи эмоции находились в центре их существования и идентичности[626]. Они явно хотели чувствовать иначе, чем их родители-конформисты, запуганные взрослые и их «квадратные» сверстники. Они хотели чувствовать больше, чаще и сильнее. Они хотели, чтобы чувство, которое на Западе называлось love, воплотилось в другую жизнь, другую перспективу и в конечном счете в другой мир. «All you need is love», — пели «Битлз» — и хиппи им верили. Эта жажда других «чувств» была одновременно и тем, что отделяло советских хиппи от «эмоционального режима» остального общества, и тем, чего они всегда искали. Поиск был неотъемлемой частью идентичности не только советских хиппи, но и хиппи по всему миру. Существование хиппи заключалось в том, чтобы жить в кайфе и постоянно находиться в поисках кайфа. Так что это было не только переживаемой реальностью, но также желанием, мечтой и несбыточной надеждой.
Кайф, как и любая эмоция, не может существовать в пустоте. Его также нельзя определить как sui generis (единственный в своем роде), но можно лишь понять, что его определяло, как его достигали и как его выражали. Хотя те, кто переживал его и давал ему название, считали его чем-то совершенно новым; чувства глубокой радости и общности, конечно, были сродни тем, что переживали сообщества во все времена. Совершенно очевидно, что многие милленаристские секты искали и находили состояние божественного блаженства в коллективных практиках, тогда как христианство в целом также пропагандирует концепцию любви как основополагающий принцип жизни, подчеркивая эмоциональный опыт веры. И на Востоке, и на Западе этот простой факт приводил к частым пересечениям между верующими и хиппи. Поскольку в Советском Союзе религия находилась скорее в оппозиции, а не у власти, православное, а также экуменическое христианство отлично подходило для находящихся в постоянном поиске хиппи. Но самое главное заключалось в том, что кайф, несмотря на свои оппозиционные и бунтарские качества, следовал сигналам, исходящим из физического и эмоционального окружения хиппи, которое, хорошо это или плохо, состояло из советской реальности. Как и любая другая черта советских хиппи, кайф был не только несоветским — или антисоветским — явлением, но также составлял особую ткань позднего социализма и одновременно создавал его, в конечном счете превратившись в общепризнанные термин и чувство в конце 1980‐х годов. При этом важна была не сама новизна ощущений, а именно восприятие кайфа как чего-то другого и нового. Сама по себе практика кайфа действительно нарушала многие господствующие нормы, не в последнюю очередь общепринятое убеждение (существующее не только в Советском Союзе), что чувства нужно контролировать и выражать с умеренностью. Спонтанность, радостное возбуждение и предпочтение иррационального
