Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

Пронзительные строки, правда?

Их написал Роберт Рождественский, у которого действительно нашли опухоль в мозгу и которого удачно прооперировали во Франции. Так что он после операции смог прожить ещё целых четыре года…

Роберт Иванович Рождественский родился 20 июня 1932 года. Вместе с Евтушенко и Вознесенским считался лидером поколения поэтов-шестидесятников. Но в отличие от остальных почти не подвергался официозной критике.

Причина лежит на поверхности: Рождественский просто не писал оппозиционных стихов. Его стихи были пронизаны романтическим пафосом человека, искренне поверившего в хрущёвскую оттепель, убеждённого, что сталинизм был извращением коммунистического учения, а не его сущностью.

Этот романтический пафос привлёк к стихам Рождественского много композиторов, написавших мелодии к ним. Его песни распевали известные и любимые многими певцы: Майя Кристалинская, Эдита Пьеха, Юрий Гуляев, Андрей Миронов, Владимир Трошин, Муслим Магомаев, София Ротару, Марк Бернес, Людмила Гурченко – всех перечислить нет никакой возможности.

На стихи поэмы Рождественского «Реквием» композитор Д. Кабалевский написал музыкальное произведение.

Такое внимание к поэзии Роберта Рождественского говорит ещё и том, что все, сочинявшие на его стихи, были убеждены в том, что к этой поэзии власть относится весьма благосклонно. И не ошибались. Смещение Хрущёва на пафос поэзии Рождественского не повлияло. У меня лично сложилось впечатление, что он продолжает писать по инерции. Что его стихи заражены той болезнью, которую великолепно охарактеризовал Наум Коржавин, назвав её «инерцией стиля».

Власти весьма благосклонно отнеслись к поэту. Премия Ленинского Комсомола, Государственная премия СССР. Наконец – вершина карьеры Роберта Рождественского, которую обрисовал очередной съезд Союза писателей СССР.

В это время «Литературная газета» печатает рецензию на новую книгу Рождественского. Её написал Иосиф Львович Гринберг. Говорят, что во времена борьбы с космополитизмом он из чувства самосохранения и с перепугу показывал безродным космополитам свои ядовитые зубы. Но когда я познакомился с ним, у меня сложилось впечатление, что если и были когда-нибудь у Гринберга такие зубы, то они давно стёрлись. Критиковать Гринберг не любил. В лучшем случае мог пожурить автора не понравившейся ему книги.

Вот и Рождественского он журил. Признавал громадные заслуги этого поэта. И сетовал на то, что тот порой повторяется, останавливается на достигнутом, не продвигается вперёд к ещё большим свершениям.

Словом, обыкновенная бодяга человека, который хочет одновременно и властям угодить, и сохранить собственное достоинство. До сих пор Рождественского обычно ставили рядом с Евтушенко и Вознесенским, а это значило, что власти считают его нужным им поэтом, но доверяют ему не во всём. Что ж, Гринберг ведь его не хвалит безоговорочно, он его журит за что-то. А с другой стороны, и похваливает, показывая, что ничего не имеет против этой триады Рождественский-Евтушенко-Вознесенский.

Но, напечатав рецензию, мы совершенно упустили из виду, что Роберт Рождественский на недавно закончившемся съезде союза писателей избран одним из его секретарей! Точнее, зам главного редактора Кривицкий, курировавший литературу в газете, не придал этому факту должного значения. Секретарей избирали штук по сорок, по пятьдесят. Среди них были и первостепенные, и рабочие, и рядовые, к каковым Кривицкий не без основания отнёс Рождественского. Не считать же, в самом деле, что все они одинаково уравнены в праве на индульгенцию от любой критики? Хорошо зная, как невероятно труслив был Евгений Алексеевич, я убеждён, что он так для себя и решил. Иначе он не напечатал бы рецензии Гринберга ни под каким видом!

– А ведь работал в ЦК, – пожимал плечами по этому поводу другой зам главного редактора Артур Сергеевич Тертерян. – Остались, наверное, приятели. Так сними трубку и позвони. Узнай, чья это инициатива – сделать Рождественского секретарём. Писатели выбрали? Это только наш местком можно выбирать. А уже партбюро нельзя. Нужно согласовывать кандидатуры с райкомом. И Евгений Алексеевич знает это не хуже меня.

По моим наблюдениям, Кривицкий обычно не доверял самому себе. И вот, пожалуй, единственный случай на моей памяти, когда он себе доверился. Оказалось, напрасно! Два звонка – из ЦК и от Воронкова, всесильного оргсекретаря союза писателей, заставили его заметаться в поисках достойного автора, который ответил бы Гринбергу. Людмила Михайловна Вартенесян, его секретарь, беспрерывно соединяла его с поэтами, критиками, те брались было писать, но не обещали, что поспеют к тому сроку, который назначал Кривицкий. Статья должна была идти в номер, а до его выхода оставалось совсем немного времени.

И тогда я отправился к Лидии Николаевне Фоменко, члену редколлегии «Литературной России», чей кабинет был как раз напротив нашей редакции.

Лидию Николаевну вполне можно было назвать Гринбергом в юбке – настолько они были похожи по своему подходу к литературе да и по бесцветной манере излагать собственные мысли.

– Ай-яй-яй! – говорила Фоменко, листая принесённую мною книгу Рождественского. – Как же это Иосиф Львович дал такого маху? Ведь хорошие, даже отличные стихи!

Что она в курсе звонков властей предержащих, я не сомневался. Слухи об этом распространяются мгновенно, а мы ведь к тому же сидим в одном здании.

– А вас не смущает, – спрашивает Фоменко, – что о стихах я пишу очень редко?

– Не смущает, – говорю. И привираю: – Нам потому и посоветовали обратиться именно к вам, что знают, как быстро вы работаете. А статья нужна послезавтра.

– Посоветовали? – Фоменко не может скрыть удовольствия от такого известия. – И правильно сделали. Роберт – мой любимый поэт, и статью я вам отдам завтра.

Но на публикации статьи Фоменко история с извинениями перед Рождественским не закончилась. Кривицкий ведь со своей стороны тоже заказал статьи. И они стали поступать в редакцию. Пришлось их печатать ещё в одном номере.

– Перебор! – сказал я ведущему этот номер Тертеряну.

– Ну, дорогой Гена, – заулыбался Артур Сергеевич, – как известно, хорошего много не бывает! Вам – перебор, а Роберту Ивановичу приятно. Стишки-то, между нами говоря… – он пожевал губами.

– Обычные для Рождественского стихи, – сказал я. – Не хуже и не лучше остальных.

– Да, морковный кофе, – процитировал Тертерян Маяковского. – Но видите, не было счастья, так несчастье помогло. На что мог рассчитывать секретарь союза писателей Роберт Иванович с этой своей книжонкой? В лучшем случае на одну хвалебную рецензию.

К чести Рождественского следует сказать, что перестройка как бы вывела его из летаргической спячки. Он преодолел инерцию стиля. Поздние стихи Роберта Рождественского написаны человеком, как говорил Пушкин, с душою и талантом. Но жизнь после перестройки отпустила ему совсем немного времени. Как я уже написал в начале, после операции раковой опухоли в мозгу в 1990 году Роберт Иванович Рождественский прожил всего четыре года: скончался 19 августа 1994-го…

21 ИЮНЯ

«Мой брат родной по музе, по судьбам», – назвал ссыльный Пушкин в 1825 году своего лицейского товарища Вильгельма Кюхельбекера в стихотворении «19 октября».

Брат по музе – резон в этом был. Вильгельм Карлович Кюхельбекер, родившийся 21 июня 1797 года, был, кажется, вторым после Пушкина лицеистом, выступившим со своими стихами в серьёзной печати (журналы «Сын Отечества», «Амфион») в 1815 году.

Но брат по судьбам – оказалось предсказанием. В том же 1825-м посвящённый в тайное общество за две недели до 14 декабря Кюхельбекер вышел вместе с другими декабристами на Сенатскую площадь, где вёл себя чрезвычайно смело и дерзко: пытался стрелять в брата Николая I – Михаила, но пистолет дважды дал осечку.

Ему был вынесен приговор: 20 лет каторги, император урезал срок на пять лет и заменил каторгу крепостью. Два года отсидел Кюхельбекер в Шлиссельбургской крепости. И…

Впрочем, передаю слово Пушкину, который едет из Михайловского и записывает в своём дневнике:

«15 октября 1827. Вчерашний день был для меня замечателен […] вдруг подъехали четыре тройки с фельдъегерем. «Вероятно, поляки?» – сказал я хозяйке. «Да, – отвечала она, – их нынче отвозят назад». Я вышел взглянуть на них.

Один из арестантов стоял, опершись у колонны. К нему подошёл высокий, бледный и худой молодой человек с чёрною бородою, в фризовой шинели […] Увидев меня, он с живостию на меня взглянул. Я невольно обратился к нему. Мы пристально смотрим друг на друга – и я узнаю Кюхельбекера. Мы кинулись друг другу в объятия. Жандармы нас растащили. Фельдъегерь взял меня за руку с угрозами и ругательством – я его не слышал. Кюхельбекеру сделалось дурно. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону».