Круглый год с литературой. Квартал второй - Геннадий Красухин

В перестройку с головой ушёл в общественную деятельность. Стал одним из учредителей Белорусского народного фронта. Избран народным депутатом СССР. Вошёл в межрегиональную депутатскую группу. Был президентом белорусского Пен-клуба. В октябре 1993 года подписал знаменитое письмо 42-х, призывающее Ельцина принять все меры для того, чтобы блокировать и искоренить коммунистическую и шовинистическую заразу в России. Письмо это тогда же вызвало (и нынче вызывает) истерическую волну протеста в патриотических кругах, с мнением которых, как теперь уже понятно, очень считался Ельцин. Именно его нежелание следовать курсу, предложенному авторами письма, и привело страну к обретённому ныне движению вспять.

В 1994 году президентом Беларуси избирается Лукашенко. В стране стремительно нарастает попрание демократических свобод. Оппонентов окорачивают, выдавливают из страны. Василь Быков с 1997 года становится политическим эмигрантом. По приглашению Пен-центра Финляндии живёт в этой стране. По приглашению Пен-центра Германии переезжает в ФРГ. Затем живёт в Чехии. Он интенсивно работает. Появляются новые его произведения: «Афганец», «Волчья яма», «Болото». Но постоянные переезды и нервное истощение подорвали здоровье Быкова. Развивается онкологическая болезнь. За месяц до смерти писатель вернулся в Беларусь. Умер в госпитале под Минском 22 июня 2003 года. В Минске и похоронен.

Один из теоретиков литературной группы «Перевал» Абрам Захарович Лежнёв родился 19 июня 1893 года. Критиком был довольно противоречивым. С одной стороны, выступал против теории социального заказа. А с другой, обрушивался на тех, кто не признавал педагогической функции искусства. Первым проанализировал художественные искания Бориса Пастернака. Признал недюжинный талант поэта. Писал о творчестве своих современников. Его книги «Два поэта. Гейне, Тютчев» (1934) и «Проза Пушкина: Опыт стилевого исследования» (1937) не устарели до сих пор.

Лежнёв считается литературоведом, первым показавшим, что Шолохов не может быть автором «Тихого Дона».

Хорошо знавший языки и, в частности, французский, Лежнёв в качестве переводчика сопровождал Андре Жида в его поездке по СССР. Возможно, это и сгубило Лежнёва, потому что, вернувшись во Францию, Андре Жид, ранее благоволивший к родине Октябрьской революции, издал книгу «Возвращение из СССР» (1936), тут же запрещённую в Советском Союзе. «Это была земля, где утопия становилась реальностью», – писал Жид, о том, какой виделась ему страна Советов перед тем, как он решил её посетить. И вот его впечатление от поездки: в СССР «всеобщее счастье достигается обезличиванием каждого. Счастье всех достигается за счёт счастья каждого».

Не только, наверное, его работу переводчиком А. Жида поставили работники госбезопасности в вину А. Лежнёву, арестованному в ноябре 1937 года. Некогда до Октября Лежнёв примыкал к меньшевикам. Хватило на обвинение в контрреволюционной деятельности, за которую Абрама Лежнёва по приговору Военной коллегии Верховного Суда СССР расстреляли 8 февраля 1938 года.

Павел Петрович Свиньин, родившийся 19 июня 1787 года, писатель, издатель, журналист, художник, географ, историк, остался в истории литературы благодаря своим знакомцам Пушкину и Вяземскому.

Из письма Пушкина Вяземскому 10 августа 1825 года: «…да нет ли стихов покойного поэта Вяземского, хоть эпиграмм? Знаешь ли его лучшую эпиграмму: «Что нужды? говорит расчётливый etc». Виноват! я самолично сделал в ней перемены, перемешав стихи следующим образом: 1, 2, 3–7, 8–4, 5, 6. – Не напечатать ли, сказав: «Нет, я в прихожую пойду путём доходным», если цензура не пропустит осьмого стиха, так и без него обойдёмся: главная прелесть: «Я не поэт, а дворянин»! и ещё прелестнее после посвящения «Войнаровского», на которое мой Дельвиг уморительно сердится».

Речь в письме идёт об эпиграмме Вяземского на Свиньина, напечатавшего в журнале «Сын отечества» в 1818 году статью «Поездка в Грузино». Грузино – это имение Аракчеева и центр военных поселений. Открывал статью стихотворный эпиграф, сочинённый Свиньиным:

Я весь объехал белый свет:Зрел Лондон, Лиссабон, Рим, Трою, —Дивился многому умом,Но только в Грузине одномБыл счастлив сердцем и душою,И сожалел, что – не поэт!

Эти подобострастные перед Аракчеевым стихи и обыграл в своей эпиграмме Вяземский. Пушкин пишет о раннем варианте эпиграммы:

«Что пользы, – говорит расчётливый Свиньин, —Мне кланяться развалинам бесплоднымПальмиры, Трои и Афин?Пусть дорожит Парнаса гражданинВоспоминаньем благородным;Я не поэт, а дворянинИ лучше в Грузино пойду путём доходным:Там, кланяясь, могу я выкланиться в чин».

Понравившийся Пушкину стих «Я не поэт, а дворянин» и есть «посвящение «Войнаровского» – думы Рылеева, курьёзное обыгрывание рылеевского гражданского стиха «Я не поэт, а гражданин».

«Пушкин, – вспоминает Вяземский, – очень смеялся над этим стихом. Несмотря на свой либерализм, он говорил, что если кто пишет стихи, то прежде всего должен быть поэтом; если же хочет просто гражданствовать, то пиши прозою».

Кстати, посылая этот же вариант эпиграммы своему приятелю А.И. Тургеневу, Вяземский писал: «У вас под носом режут и грабят; Свиньин полоскается в грязи и пишет стихи, и ещё какие, а вы ни слова, как будто не ваше дело».

Советы Пушкина Вяземский учёл, несколько изменив эпиграмму и переставив стихи:

«Что пользы, – говорит расчётливый Свиньин, —Нам кланяться развалинам бесплоднымПальмиры, Трои и Афин?Нет, лучше в Грузино пойду путём доходным:Там, кланяясь, могу я выкланиться в чин.Оставим славы дым поэтам сумасбродным:Я не поэт, а дворянин!»

Эта эпиграмма не могла, разумеется, быть напечатанной в 1825-м при всесильном Аракчееве. Она опубликована в «Русском архиве» в 1866 году.

Что же до самого Пушкина, то и он отдал дань Свиньину. В своей оставшейся неопубликованной «Детской книжке», пародически обыгрывая штампы тогдашней литературы для детей, он поместил на Павла Свиньина памфлет «Маленький лжец»:

«Павлуша был опрятный, добрый, прилежный мальчик, но имел большой порок: он не мог сказать трёх слов, чтоб не солгать. Папенька его в его именины подарил ему деревянную лошадку. Павлуша уверял, что эта лошадка принадлежала Карлу XII и была та самая, на которой он ускакал из Полтавского сражения. Павлуша уверял, что в доме его родителей находится поварёнок-астроном, форейтор-историк и что птичник Прошка сочиняет стихи лучше Ломоносова. Сначала все товарищи ему верили, но скоро догадались, и никто не хотел ему верить даже тогда, когда случалось ему сказать и правду».

Кстати, самим названием памфлета «Маленький лжец» Пушкин напоминал читателю о басне Александра Ефимовича Измайлова «Лгун», высмеивающей того же Павла Петровича Свиньина:

Павлушка медный лоб – приличное прозванье! —Имел ко лжи большое дарованье;Мне кажется, ещё он в колыбели лгал!Когда же с барином в Париже побывалИ через Лондон с ним в Россию возвратился,Вот тут-то лгать пустился!Однажды… ах, его лукавый побери!..Однажды этот лгун бездушныйРассказывал, что в ТюльериСпускали шар воздушный.«Представьте, – говорил, – как этот шар велик!Клянуся честию, такого не бывало!С Адмиралтайство!.. Что? нет, мало!А делал кто его? – Мужик,Наш русский маркитант, коломенский мясник,Софрон Егорович Кулик,Жена его МатрёнаИ Таня, маленькая дочь.Случилось это летом в ночь,В день именин Наполеона.На шаре вышиты герб, вензель и корона.Я срисовал – хотите? – покажу…Но после… слушайте, что я теперь скажу:На лодочку при шаре посадилиПять тысяч человек стрелковИ музыку со всех полков.Все лучшие тут виртуозы были.Приехал Бонапарт, и заиграли марш.Наполеон махнул рукою —И вот Софрон Егорыч наш,В кафтане бархатном, с предлинной бородою,Как хватит топором —Канат вмиг пополам; раздался ружей гром —Шар в небе очутилсяИ вдруг весь газом осветился.Народ кричит: «Diаble! Vivе Nароleоn!Вгаvо, monsеiur Sорhгоп!»[1]Шар выше, выше всё – и за звездами скрылся…А знаете ли, где спустился?На берегу морском, в Кале!Да, опускаяся к земле,За сосну как-то зацепилсяИ на суку повис;Но по верёвкам все спустились тотчас вниз;Шар только прорвался и больше не годился…Каков же мужичок Кулик?»– Повесил бы тебя на сосну за язык, —Сказал один старик. —Ну, Павел, исполать! Как ты людей морочишь!Обманывал бы ты в Париже дураков,Не земляков.Смотри, брат, на кого наскочишь!..Как шар-то был велик?– Свидетелей тебе представлю, если хочешь:В объёме будет… с полверсты.– Ну как же прицепил его на сосну ты?За олухов, что ль, нас считаешь?Прямой ты медный лоб. Ни крошки нет стыда!– Э! полно, миленькой, неужели не знаешь,Что надобно прикрасить иногда.

Современники без труда узнавали здесь Свиньина, который, как вспоминал мемуарист той эпохи, хорошо знавший её литераторов, Дмитрий Николаевич Свербеев, «для каждой книжки своего журнала создавал… какого-нибудь русского гения-самоучку», какой «сам по себе собственным трудом доходил до решения задач, давно уже известных и одним им только неведомых». В.В. Стасов назвал такую черту Свиньина «беспокойно-преувеличенным патриотизмом». Можно сказать, что этим Павел Петрович предвосхитил многих деятелей культуры моего сталинского детства.