Неподвижная земля - Алексей Семенович Белянинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Собака?.. Старый охотник вспомнил: Сольджут лизал ему руки, лицо, Сольджут жалобно повизгивал, звал за собой, не хотел, чтобы хозяин остался неподвижно лежать на снегу. Это можно считать, что повезло! Только на прошлой неделе он сюда заходил — зимовье пустовало, давно никто не разжигал печку, комната с бревенчатыми стенами, законопаченными рыжим мохом, выглядела сумрачной и безжизненной.
— Когда находил? — снова спросил он, как только Черный Орел умолк.
— Сегодня, — отозвался тот. — Днем, часов в двенадцать. Но ты, дорогой, пока лучше помолчи. Тебе нельзя много разговаривать.
Иона и сам чувствовал — нельзя. Стоило сказать слово — и сильнее начинала терзать его безжалостная рысь. Уж лучше молчать, хотя он снова не спросил — его карабин здесь или остался там, в расселине.
Выходит, несколько часов назад… Глыба снега внезапно подалась под ногами, когда крался по краю, и на короткое мгновение он ощутил себя в воздухе, а потом тот сук, хотя сперва было непонятно, что такое произошло. Что ж, у одних это сук, у других — что-нибудь еще. Он никогда не задумывался о смерти, а ведь на таежных тропах не раз бывал близко к ней, совсем рядом. Вот хотя бы в тот раз: сменил в капкане приманку, спокойно сидел у дерева, курил, и медведь подмял его под себя — на лице ощутил его зловонное дыхание. Выручил надежный товарищ — нож. Он несколько раз всадил острие во что-то мягкое, и зверь, оглушительно рыча, бросил его, скрылся за деревьями, оставляя на опавшей ржавой хвое яркий красный след. Дешево отделался Иона — только кожа на лбу была содрана. Или — предыдущая его встреча с рысью, которую где-то подранили. С той самой рысью, чей осенний розоватый мех он долго носил на шапке. Ружье-то по первому разу дало осечку. А отважному Сольджуту осталось на всегдашнюю память разорванное когтистой лапой ухо. Всякое случалось. Но в те времена он был моложе…
Иона уже не боялся думать о прошлом. О том, что было и что могло быть в его жизни. Он ни о чем не жалел. Он любил тайгу и свое дело, достойное мужчины, и не представлял для себя другой тропы, чем та, по которой шел. Только — не худо ли считал всю жизнь, что охотнику надо быть одному?
Худо ли, хорошо ли, — так думал. И со смехом говорил об этом тем девушкам, которые вечерами выходили к нему в молодой сосняк у быстрой речки Мыыла, у шумной речки Мыыла, когда весной он приносил в наслег связки пушистых шкурок. Одна из девушек особенно упорно не хотела ему верить и несколько весен — три, помнится, — ждала его возвращения. А потом вышла замуж за другого.
Горевал не шибко! Лишь иногда — при редких встречах на улице — бывало ему странно, что уже не скажешь ей вполголоса мимоходом: «Вечером приходи на берег…»
Однако много воды утекло в той речке. Много новых больших ветвей выросло на тех соснах. С ним ли все это было?.. Не с другим каким-нибудь Ионой Ксенофонтовым, его хорошим догором[23]? Да, все совсем прошло. Самого младшего ее сына — Гавриила — он взял два года назад в напарники, учил промыслу. Все передал ему, что знал сам. И где ставить капканы на красную лису, где — на крестовку, как искать беличьи места и как перехитрить дерзкого кырынааса — горностая, чей шелковистый, гладкий мех ценится так высоко. Да мало ли должен знать и уметь охотник? Гавриил узнал все это, хорошо научился. Нынешней осенью парню в сельпо выделили промысловый участок и определили самостоятельный план.
Хорошо бы, Хабырыс[24] был сейчас здесь… Однако не придет. Правда, его промысловый участок по соседству, но это тоже не близко, в сорока километрах, считай. А на промысле времени терять нельзя, сам приучил его не набивать трубку под каждым деревом. К тому же на прошлой неделе, когда они случайно сошлись на граница участков, парень собирался на речку Бээрэ и еще дальше — на Хахахтах. Оттуда — четыре дня хорошего ходу до этого зимовья, не меньше.
Иона вздохнул и хотел перелечь поудобнее, но сразу остро резануло в животе, и он весь покрылся холодным потом, Черный Орел заметил, должно быть, его движение. Он убавил огонь в лампе, переставил тяжелую табуретку и сел возле топчана.
— Скоро все будет в порядке, — негромко сказал он. — Врач скоро придет. Мой товарищ давно пошел за ним — еще днем, как только я тебя принес. А он быстро ходит на лыжах, старый таежник. Ты потерпи как-нибудь.
Легко ему говорить — потерпи! Но ничего другого не оставалось. Лежать и ждать, терпеливо ждать — как будто, притаившись за сугробом с подветренной стороны, караулишь, когда пройдет кабарга. А кабарги все нет, и бросить, уйти — нельзя, потому что кончился запас мяса.
Снаружи кто-то взялся за дверь, толкнул ее вовнутрь, и в комнату ворвался густой сизый мороз и волнами растекся по полу. Иона не мог видеть, кто вошел, — дверь была расположена за изголовьем где-то. Но когда вошедший встал у него в ногах, старик испугался. Начинается бред, не иначе! Как мог попасть сюда Хабырыс?!
Только вглядевшись, он понял, что глаза его не обманывают. Это Хабырыс откинул на спину мохнатую шапку на длинной красной тесьме, вытер взмокнувшее в тепле лицо большим клетчатым платком. Это глаза Хабырыса пристально смотрят на него — карие, в точности материнские глаза. Да, Хабырыс это, он пришел. Откуда узнал про беду? О чем там, в углу, тихо говорит ему Черный Орел? Наверное, рассказывает, как произошло несчастье. Зачем?.. Хабырыса, конечно, след привел сюда, ночь-то лунная, и он больше Черного Орла знает, так знает, словно сам присутствовал при падении. Однако обратил ли парень внимание на то, за каким зверем шел его учитель? Шел и не убил!
— Сынок… — позвал Иона, и Гавриил присел на краешек топчана, склонил голову, чтобы старику не надо было напрягать голос. — Ты приметил, кого я… кого выслеживал сегодня?
— Рысь, — коротко ответил парень и снова замолчал.
Иона лежал, закрыв глаза, прислушивался к разговору, который они между собой вели. Это хоть немного отвлекало от неумолкающей боли. Гурген, оказывается, зовут горбоносого… Странное имя, никогда не слыхал. Он геолог, много лет ходил по Алдану, искал золото. Понятно, откуда у него скороговорка. Теперь перебросили сюда. Хорошо, хорошо, что перебросили. Молодец, Гурген…
Он слушал уже довольно долго. Пять трубок можно выкурить и чаю не торопясь напиться — столько прошло времени с той поры, как Хабырыс открыл дверь в
