Неподвижная земля - Алексей Семенович Белянинов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так думал Паустовский о Куприне. Но все эти слова можно отнести и к нему самому.
Летом 1967 года — через двадцать с лишним лет после того, как я в Литературном институте посещал семинар К. Г. Паустовского, — я в Москве позвонил ему по телефону.
Подошла его жена Татьяна Алексеевна. Потом Константин Георгиевич взял трубку.
— Здравствуйте, Белянинов… Извинитесь за меня перед Иваном Петровичем, что я не ответил на его телеграмму… Но я — болею, и мне трудно говорить и писать.
Голос — хрипловатый, он делал паузы между словами.
А речь шла о телеграмме И. П. Шухова — с просьбой ускорить присылку обещанных для журнала «Простор» новых глав «Повести о жизни».
— А как вы? Пишете?
— Пишу, Константин Георгиевич…
Я сказал ему еще, что уезжаю в Ленинград, и он попросил позвонить, когда я вернусь в конце месяца.
— Надо бы повидаться через столько лет.
Я вернулся в Москву, и Татьяна Алексеевна сказала: Константин Георгиевич в больнице, врачи не обещают скоро его выписать; а как только выпишут, они сразу уедут в Тарусу.
А потом пришло то, после чего ему уже ни позвонить, ни написать было нельзя…
1967—1968
ОХОТНИК
Посвящается северу
Осенью прошлого года в Хатыын-Кюрё ждали нового фельдшера. Но никому как-то ни приходило в голову, что заведовать медпунктом назначена Даша. Та самая Даша, дочь охотника Романа Кычытарова, которую здесь знали совсем маленькой, будет лечить людей!
В Хатыын-Кюрё Даша приехала в начале октября. Уже совсем вечером полуторка остановилась подле колхозной конторы, и Даша легко спрыгнула на землю. Чемодан ей подал высокий парень в меховой куртке, ее попутчик. Дорогой он упорно допытывался, чему научили ее в фельдшерско-акушерской школе, может ли она, к примеру, отличить насморк от аппендицита. На это Даша с достоинством ответила, что принимать она будет завтра с девяти в медпункте, а сейчас она — просто пассажирка, как все.
Даша пересекла площадь и свернула в проулок, ведущий к речной протоке. От быстрой ходьбы у нее сильно билось сердце, но она ни разу не остановилась передохнуть, хотя чемодан порядком оттягивал руки.
Наконец впереди засветилось окно самого крайнего, стоящего в тальниках дома, Даша взялась за проволочное кольцо чуть покосившейся калитки. И тотчас во дворе залаяла собака.
— Мойтурук! — позвала Даша. — Мойтурук!.. Забыл, глупый?
Собака продолжала заливаться. Нет уж, Мойтурук узнал бы ее, хоть и столько прошло времени. И верно — совсем другой голос. Мойтурук обладал известным на весь наслег[22] басом. Очевидно, отец завел новую собаку. Товарищ ее детских игр был уже стар, не помощник зимой в тайге на промысле.
Скрипнула дверь. Без шапки, в легкой домашней куртке на крыльцо вышел отец, ну конечно, отец!
— Папа! — звонко, как в детстве, крикнула Даша, и старик засуетился, закричал на собаку, кинулся к калитке. Даша бросила чемодан и побежала навстречу.
В тот вечер в доме охотника Кычытарова долго не гасили лампу. Стол стоял посередине комнаты, он был покрыт скатертью, которая доставалась из кованого старинного сундука в самых торжественных случаях. Даша хлопотала около печки, вылавливала из чугуна пельмени, которые успела состряпать.
Качал головой их сосед и старый друг отца — Иона Егорович: кажется, это вчера шутили, семиклассницу Дашу называли доктором. И вот — пожалуйста…
Отец налил Ионе и себе спирту, Даше густого темно-красного кагора. Она протянула гостю ковш со сладкой водой из речного льда, но Иона отстранил его.
— Не надо, — сказал он. — Охотник пьет редко, иначе у него руки будут дрожать, даже если белку привязать к дереву — все одно не попадет. Но уж когда охотник пьет, то пьет спирт, чистый. Давай, Роман, выпьем за твою дочь.
Даша пригубила свою стопку. А мужчины выпили до дна, глотнули поочередно воды из ковшика.
Иона продолжал:
— Посмотрел я сегодня на Дашу, очень удивился. Разве не вчера ты забиралась ко мне на колени и просила рассказать про всех зверей в тайге. По-моему, это было вчера. А сегодня эта девочка — фельдшер, она будет всех нас лечить…
— Теперь я до ста лет буду жить, — сказал отец, оглядывая Дашу помолодевшими глазами. — До ста, не меньше. Разве родная дочка позволит мне состариться и умереть?
— А мне позволишь? — спросил Иона Егорович.
— Никому не позволю!
— Тогда давайте еще выпьем, чтобы все у девочки было благополучно, чтобы жила она в счастье…
И старики снова чокнулись с новым фельдшером, пусть успех не покидает ее на выбранной тропе.
Отец поставил на стол пустую стопку. Его взгляд остановился на выцветшем портрете. Портрет висел на том же самом месте, в углу над комодом. И Даша, заметившая взгляд отца, поняла, что он подумал: как бы порадовалась мать!
Даша придвинула к себе тарелку отца и подбавила ему пельменей погорячее. Морщинистое и без того лицо старого охотника еще больше сморщилось — он улыбнулся.
Ночью ей спалось плохо.
Время от времени Даша зажигала спички, смотрела на скрипучие ходики. А когда окна чуть посветлели, она встала и, стараясь не шуметь, оделась.
Оказалось, что отец давно уже поднялся и в сенях, при свете лампы, набивал патроны.
— Ты опять собираешься в тайгу, папа? — спросила Даша. — Разве тебе двадцать лет? Я приехала… Как бы хорошо прожили зиму…
— Мне не двадцать лет, — ответил он, заталкивая в гильзу войлочный пыж. — Я жгу тысячу патронов и приношу девятьсот пятьдесят беличьих хвостов. Это — старость?
Даша вздохнула.
— И домашнюю кошку я пока еще отличу от росомахи… А ты куда собралась?
— Пойду похожу немного.
Во дворе собака, которая оказалась рыжей, с острой любопытной мордой, навострила уши и не спускала с Даши глаз, пока она не вышла за калитку. Легкий утренний морозец — было градусов десять или двенадцать, не больше — приятно пощипывал щеки. Даша, словно девчонка, надавила каблуком замерзшую лужицу и еще притопнула. Ледяная корка хрустнула, лучами разошлись трещины.
Вставало солнце. Оно повисло над дальней тайгой, заливая багровым светом заснеженные распадки, отражаясь в окнах их дома. Даша прикрыла глаза рукой, и ей вдруг представилось, что она никуда, никуда не уезжала и вот сейчас надо бежать в школу, на другой конец поселка, чтобы не опоздать на первый урок. Но не-ет… Сегодня — первое утро новой жизни фельдшера Кычытаровой, Кычытаровой Дарьи Романовны. Она тихонько засмеялась и направилась к
