Мари-Бланш - Джим Фергюс

ожидающих на перроне своих близких; они были закутаны в шарфы, шапки и пальто, дыхание облачками пара вырывалось изо рта, в холодном зимнем воздухе ощущалось предвкушение праздника. Высматривая мамà, я тоже чувствовала волнение, щекочущие мурашки разбегались по всему телу, даже руки и ноги немели.

А потом увидела его, он ожидал меня, без малейшей рождественской радости на лице, смотрел на окна поезда, пока не заметил меня и наши взгляды не встретились; сердце у меня оборвалось, радостный трепет утих, сменившись давним пустым спазмом в животе. Встречала меня не мамà, а священник, отец Жан.

— Лулу, смотри, — с ужасом прошептала я. — Мамà не приехала. Не приехала встретить меня. О нет!

— Все хорошо, дитя, — сказала Луиза. — У вашей маменьки, наверно, важная встреча. Отец Жан отвезет вас к ней домой. Все хорошо. Не тревожьтесь, малышка.

— Пожалуйста, Лулу, — умоляла я. — Пожалуйста, поедем со мной. Пожалуйста, поедем со мной до дома. Ты можешь вернуться и завтра.

— Не могу, малышка, мне очень жаль. Меня ждут с вечерним поездом. Мишель встретит меня на вокзале.

— Забери меня домой, Лулу! Пожалуйста, забери меня обратно в Ле-Прьёре. Я не хочу жить с мамà и дядей Пьером. Я хочу домой к папà, и Тото, и Наниссе. Пожалуйста, забери меня с собой, Лулу.

— Ну что ж, пора выходить, — ответила она. — Я не могу забрать вас обратно. Вы будете жить со своей маменькой. Все решено. Отец Жан отвезет вас к ним домой.

Мы вышли из поезда на перрон, священник подошел к нам.

— Здравствуйте, мадемуазель, — сказал он Луизе с коротким кивком.

— Здравствуйте, отец Жан. — Луиза сделала книксен.

Он мрачно смотрел на меня, маленькие водянисто-голубые глаза были, как всегда, скучны, лицо в красных пятнах от холода.

— Где моя мамà? — выпалила я.

— Разве так положено здороваться с духовной особой? — укорила меня Луиза. — Пожалуйста, извините ее, отче. Она просто несколько разочарована. Ожидала увидеть маменьку.

— Ее мать и граф де Флёрьё отбыли в Перигор, — объяснил священник. — Сегодня рано утром. По-видимому, какое-то срочное дело потребовало незамедлительного приезда графа в Марзак. Мадам решила сопровождать его, а не ждать ребенка. — Я вспомнила, что священник всегда называл меня «ребенок», редко по имени, говорил так, будто меня здесь нет. — Ребенок переночует в их городской квартире, — продолжал он, — а завтра я сам отвезу ее на поезде в Перигор.

— Ну вот, дитя, теперь понятно, почему ваша маменька не встретила вас, — сказала Луиза, стараясь утешить меня. — Вы проведете Рождество в Перигоре. Как чудесно! Не каждой девочке так везет!

— Что ж, мадемуазель, — нетерпеливо сказал священник. — Теперь о ребенке позабочусь я.

Отец Жан уже нанял носильщика, который стоял, лениво прислонясь к тележке и дымя желтой сигаретой.

— Носильщик! Сюда! — Священник щелкнул пальцами. Но и тогда носильщик не заспешил, словно отец Жан ему вовсе не указчик. Мне снова, как раньше в Ле-Прьёре, показалось, что тощий маленький священник с впалой грудью и жидкими рыжими волосами, прыщавый, с обгрызенными ногтями, едва ли вызывал бы уважение, если б не черная сутана и священнический воротничок. Одна только я боялась этого человека, чья власть строилась на беспомощности детей. С некоторым удовлетворением я вспомнила порку, которую задал ему папà, его девчачий скулеж и мольбы о пощаде, и на мгновение память о его слабости слегка придала мне сил.

— Мне нужно идти, малышка, — сказала Луиза, наклонясь ко мне. — Пойду посмотрю, с какого пути отходит послеполуденный поезд в Шатийон-сюр-Сен. До свидания, дитя мое, мы очень скоро увидимся.

— До свидания, Лулу, — сказала я сдавленным голосом, в состоянии лишь посмотреть на нее и изо всех сил стараясь не расплакаться на глазах у священника. Луиза поцеловала меня, крепко обняла и ушла, решительно зашагала прочь своей твердой крестьянской походкой, только раз она обернулась и помахала мне.

Лишь теперь священник посмотрел на меня.

— Вы были хорошей девочкой с тех пор, как я видел вас последний раз? — с улыбкой спросил он.

— Да, отче, — покорно ответила я.

— Очень сомневаюсь, — сказал он с некоторым удовлетворением в голосе. — Вы продолжали занятия?

— Да, отче, — соврала я.

— Что ж, посмотрим, когда приедем домой, — сказал он. — Устроим проверочный урок, поглядим, много ли вы помните из всего того, чему я старался вас научить, а вам недоставало ума выучить.

— Да, отче. — В этот миг я так его ненавидела, что желала ему смерти. Молила Бога, чтобы он умер.

Носильщик погрузил на тележку мои чемоданы, желтая сигарета по-прежнему торчала у него в углу испачканного никотином рта. Следом за отцом Жаном прошагали через вокзал и вышли на улицу. Все еще падал снег, было холодно и сыро, как бывает зимой только в Париже. Я видела свое дыхание, а снег уже начал скапливаться на улицах и тротуарах. В очереди на такси стояло еще несколько человек, но священник, не обращая на них внимания, вышел впереди на мостовую и поднял руку. Никто не возражал — в конце концов кто станет возражать священнику, влезающему без очереди, тем паче накануне Рождества? Я стояла на тротуаре рядом с носильщиком, который снова закурил свою желтую сигарету, чиркнув спичкой по ногтю, что показалось мне магическим фокусом.

Увидев отца Жана, два такси отделились от конца ряда и поспешили к нам, водители явно соперничали, каждый желал отвезти священника, ведь тогда, как они воображали, на праздники у них будут с Творцом добрые отношения. Когда они подъезжали, отец Жан повернулся к носильщику.

— Шевелитесь! — нетерпеливо сказал он. — Вы что, не видите такси? Погрузите вещи! Живо!

В последнюю минуту одно из такси ловко обогнало другое, и я увидела, как его водитель смеется за лобовым стеклом, а шофер второго поднимает руку добродушным жестом проигравшего. Водитель такси-победителя у самой бровки тротуара нажал на тормоза, но в этот миг колеса угодили на черное пятно льда на дороге, и я увидела, как смех сменился тревогой, когда машина скользнула вбок, точно краб, колеса терлись о бровку, но такси продолжало двигаться прямо вперед, как бы ускоряясь на льду, не подчиняясь попыткам шофера затормозить. Отец Жан отвернулся от носильщика и как раз успел увидеть, как на него наезжает черный «ситроен»; вряд ли ему хватило времени сказать даже коротенькую молитву. На лице шофера читался безграничный ужас — должно быть, он смотрел прямо священнику в глаза, когда машина, вдребезги разбив левую фару, ударила отца Жана, оторвала от мостовой, и он полетел спиной вперед, черная сутана развевалась, руки бешено молотили по воздуху в последнем рефлекторном движении; пролетев несколько метров, он упал навзничь, головой о брусчатку,