Мари-Бланш - Джим Фергюс

— Не знаю, папà. Наверно, в часовне, занимается с Тото.

— Пойди разыщи его. Скажи, что твой отец желает говорить с ним у себя в кабинете. Немедля.

Я нашла отца Жана в часовне и передала приказание папà.

— О чем твой отец хочет говорить со мной? — спросил священник, и я заметила беспокойство в его глазах.

— Не знаю, отче.

— Не лги мне, дитя. Что он тебе сказал?

— Он получил письмо, отче.

— Какое письмо? От кого?

— От кого-то, кто работает на мамà. Я не очень-то понимаю, отче. Папà просто велел передать вам, что он желает говорить с вами прямо сейчас.

Я проводила отца Жана в кабинет папà, а когда папà закрыл дверь, приложила к ней ухо, чтобы подслушать. Сначала папà говорил тихо и спокойно, словно ничего не произошло, а молодой священник отвечал, нервно смеясь.

Потом папà уже резче сказал:

— Мне давно бы следовало догадаться, что вы осведомитель мадам.

— Нет-нет, сударь, меня послали сюда учить ваших детей, и только, — ответил священник своим тонким высоким голосом.

— И как же, по-вашему, сведения о… частных семейных делах здесь, в Ле-Прьёре, дошли до Парижа? — осведомился папà. — Причем прямиком до конторы поверенного моей бывшей жены?

— Уверяю вас, сударь, я понятия не имею. Я простой служитель Господень и учитель ваших детей. Я мало что знаю о мирских делах. Возможно, слуги говорят о таких вещах.

— О каких таких вещах? — В голосе папà закипал гнев.

— О личных делах, о которых вы говорите, сударь, — сказал отец Жан явно заволновавшись. — Может быть, у мадам есть осведомитель среди ваших слуг.

— О? И как же, по-вашему, мадам получает от них информацию? Никто из моих слуг в Париж не ездит. А вот вы, отче, бываете там каждую неделю.

— Только чтобы отчитаться перед приходским начальством.

— А главное, вас прислала сюда мадам. Как я был наивен, что не понял ее намерений.

— Меня прислали учить ваших детей, — упрямо повторил отец Жан. — Это все, господин де Бротонн, уверяю вас.

Я услыхала, как папà резко отодвинул свое кресло, и поняла, что он встал за столом.

— Кстати, об обучении моих детей, — сказал он, сделал паузу, и я услышала, как он медленно и ритмично похлопывает стеком по ладони. — Чему вы, отче, обучаете детей с помощью трости?

— Моя трость — орудие дисциплины. Она сосредоточивает внимание детей на уроках, не позволяет им отвлекаться.

— Да, это помню по собственному детству, — сказал папà, не переставая похлопывать стеком по ладони. — Наклонитесь, отче.

— Что? — переспросил отец Жан.

— Мне всегда хотелось отхлестать священника в отместку за все побои, полученные в детстве от иезуитов, — сказал папà. — Наклонитесь, отче. И поднимите сутану.

— Я — священнослужитель, сударь. Это возмутительно!

— Нет, возмутительно, что я слепо впустил вас в мой дом учить моих детей, и все это время… сколько, отче, уже больше года? все это время вы пользовались своим положением, чтобы шпионить за моей семьей, выпытывали моих слуг, жителей деревни… Да, отче, я слышал и об этом. И мне давно следовало положить этому конец. Теперь я узнал, что вы еще и бьете моих детей. Я вам такого права не давал.

— Всегда считалось, что дисциплина — первейший долг воспитателя и священнослужителя, — сказал отец Жан.

— Совершенно верно. Нагнитесь, священнослужитель.

— Сударь, прошу вас!

— Сию минуту! И поднимите сутану. Я желаю, чтобы вы подставили мне вашу голую задницу, как моя дочь была вынуждена подставлять вам свою!

— Вы с ума сошли, сударь! Уверяю вас, я доложу об этом в следующем письме к мадам и к епископу.

— Отлично, отче, я рад, что вам наконец хватило смелости признаться. Теперь, надеюсь, вы примете наказание как мужчина. Как сам Иисус Христос.

Секундой позже я услышала резкий свист умелого папина стека и удар по телу.

— Ой! — вскрикнул отец Жан. — Ой! — Новый удар. — Ой!

Папà наносил равномерные, ритмичные удары, один громче другого: хлоп, хлоп, хлоп.

— Ой-ой-ой! — вопил священник. Я всхлипывала при каждом ударе и странным образом жалела священника, знала ведь, как это больно.

Я убежала прежде, чем отец Жан и папà вышли из кабинета. Позднее мы с Того пробрались вниз и смотрели, как он уезжал, в восторге от того, что ненавистные уроки, к которым мы оба не имели ни малейшей склонности, наконец закончились. Мы вышли во двор, как раз когда шофер Мишель открыл священнику дверцу «ситроена». Отец Жан, тихонько постанывая, осторожно сел на заднее сиденье, ему явно было больно. Под конец он обернулся и увидел нас. Малыш Тото поднял руку и помахал ему. Очень добросердечный мальчик. Блекло-голубые глаза отца Жана под почти белыми ресницами покраснели и слезились, и я поняла, что он плакал от папина битья. Меня не удивило, что отец Жан плакса. Он оставил жест Тото без внимания, поднял дрожащий палец и ткнул им в мою сторону.

— Ах ты… — профырчал он. И потыкал пальцем. — Ах ты!!

4

Переписка между поверенными мамà и папà тянулась несколько месяцев. На письменном столе папà росла стопка писем и юридических документов, ежедневно доставляемых по почте. Ходатайства подавались в суды, проводились слушания, и папà чаще ездил в Париж. Мы были всего лишь детьми и ничего не понимали, но по рассеянности папà и его частым сердитым тирадам по адресу мамà — особенно когда он пил, а пил папà практически постоянно, — знали только одно: что-то было чрезвычайно скверно.

Отец Жан в Ле-Прьёре не вернулся, однако меня стало донимать неловкое предчувствие, что видела я его не последний раз. Я никак не могла выкинуть этого священника из головы, не могла забыть сцену его отъезда на заднем сиденье автомобиля. «Ах ты…» Он начал сниться мне в кошмарах; мне виделось, что он идет за мной, но всякий раз, когда я оборачиваюсь, исчезает. Вскоре этот сон отравлял мне уже и дневные часы, и в конце концов я вообразила, будто отец Жан прячется где-то у меня за спиной или обок; я была уверена, что краем глаза ухватила промельк его фигуры, но, обернувшись, не видела ничего, словно он вот только что скрылся за дверью или за углом. Он мерещился мне повсюду: на улицах городка, на утреннем базаре, где я иногда бывала с кухаркой Аделью, в лесу, когда мы катались верхом, а особенно на воскресной мессе. Для ребенка церковь и без того пугающее место, с тусклым освещением и страшными изображениями распятия и страстей Господних, с угрюмыми литургиями и мрачной музыкой, с нудными ритуалами и невразумительными песнопениями —