Мари-Бланш - Джим Фергюс

письма поверенного: что она бросила нас, что она плохая мать, неверная жена, ведьма и шлюха. Бедная добрая Нанисса старалась смягчить его резкие слова и сама никогда не сказала дурного слова о моей матери.

Я обожала дядю Пьера, человека очаровательного, веселого, красивого, полного радости жизни и какого-то детского оптимизма.

— Сударь, а где же ваша другая рука? — спросила я, когда впервые увидела его и была еще в том возрасте, когда спокойно задают подобные вопросы.

Он рассмеялся и ответил:

— Во-первых, Мари-Бланш, ты должна звать меня дядя Пьер, а не сударь, я теперь твой отчим. Понятно?

— Да, сударь, — ответила я и тотчас поправилась: — Да, дядя Пьер. Но где же ваша другая рука?

— Я потерял ее на войне, малышка, — мягко сказал он.

— Потеряли? А где?

— В небе над Уазой, дитя мое.

— Как же вы могли потерять ее в небе, дядя Пьер? — спросила я, пытаясь представить себе, как его рука сама по себе уплывает прочь на облаке. Я была еще недостаточно большая и не понимала, что такое война или ампутация конечности. — Почему вы ее не нашли? Разве вам без нее хорошо?

Он засмеялся:

— Ах, малышка, сколько у тебя вопросов! Да, порой мне ее недостает. Особенно когда надо завязать шнурки. Ты когда-нибудь пробовала завязать шнурки одной рукой?

Секунду я обдумывала этот непостижимый вопрос.

— Я вообще не умею завязывать шнурки, дядя Пьер. Их всегда завязывает моя няня Луиза.

Он опять засмеялся:

— Ну, я тебя научу, дитя. Как завязывать шнурки одной рукой, весьма полезное умение. А когда ты немножко подрастешь, расскажу, как я потерял руку в небе.

Утром моего отъезда из Ванве папà и Тото вместе со мной и Луизой поехали в автомобиле на вокзал в Шатийон-сюр-Сен. Луиза проводит меня на поезде до Парижа, ведь я еще слишком мала, чтобы путешествовать в одиночку. Мамà встретит меня на вокзале, а Луиза полуденным поездом вернется домой. До Рождества оставалось всего несколько дней, деревья стояли голые, небо серое и низкое, поля укрыты снегом, типичный пасмурный зимний день в Бургундии.

— Будешь писать нам каждую неделю, да, доченька? — спросил папà.

— Да, папà, конечно, каждую неделю, — ответила я.

— И не станешь поддаваться на выпады матери против меня?

— Нет, папà, — неуверенно сказала я, потому что не вполне поняла его слова. — Не стану.

На вокзале шофер Мишель остался в машине, а папà, держа за руку Тото, проводил меня и Луизу на перрон; за нами носильщик вез на тележке мой багаж.

— Тебе разрешат иногда ездить домой на выходные и проводить с нами праздники, Мари-Бланш.

— Да, я знаю, папà. Я приеду домой на Рождество?

— Конечно, но не в этом году. В этом году ты проведешь Рождество с матерью. Впервые мы в Ле-Прьёре встретим Рождество без тебя. Но Нанисса упаковала твои подарки. — Папà наклонился ко мне. — Пора садиться в вагон, Мари-Бланш. До свидания, малышка. — Он расцеловал меня в обе щеки.

— До свидания, папочка.

Я на прощание поцеловала Тото. Он был еще слишком мал, чтобы расстраиваться из-за отъезда сестры, но на лице его было огорченное выражение. Думаю, он расстроился больше из-за того, что Луиза оставляет его на целый день.

— До свидания, братик. Позаботься о папà и Наниссе, пока меня нет.

Мы с Луизой поднялись в вагон, я села у окна и махала отцу и брату, когда поезд отходил от перрона. Махала, пока они не исчезли из виду. Потом прислонилась к спинке сиденья, нервная и взволнованная предстоящим приключением, и смотрела, как край моего раннего детства уходит прочь — просторные заснеженные поля, высокие луга и волны холмов, испещренные точками пасущегося скота. А посреди всего этого текла река Сена, исток которой находился недалеко от городка; набирая силу, она, как и я, устремлялась к Парижу.

2

Падал легкий снежок, когда наш поезд въехал в город. Было 19 декабря 1928 года, двенадцать дней назад мне исполнилось восемь. Никогда прежде я не видела предрождественский Париж, но представьте себе маленькую девочку, приезжающую поездом из провинции в этот волшебный город, когда на серые здания падает белый снег, как в сказке. Не уверена, чтобы я когда-нибудь в жизни волновалась больше, чем в тот день. Конечно, нервничала я и оттого, что снова увижу мамà, но дети всегда искренне верят и надеются, что родители не могут причинить им зла, и ждут, что все будет хорошо и все будут счастливы. Я знала, мамà яростно боролась с папà за опеку надо мной, а это уж по меньшей мере означало, что она наверняка любит меня и желает, чтобы я была с нею.

Но как раз сейчас, когда поезд приближался к Лионскому вокзалу, я вдруг почувствовала ужасную тревогу оттого, что покину свою любимую гувернантку Луизу. Кроме коротких выходных с мамà и дядей Пьером, я почти не разлучалась с нею все восемь лет жизни. И теперь расплакалась, зарывшись лицом в ее пышную грудь, которая кормила меня и утешала. Луиза была бургундская крестьянка, статная и пригожая. Я часто думала о ней все эти годы и спрашивала себя, что с нею сталось, когда она перестала работать у папà. Какая странная профессия — кормилица, а затем гувернантка, сперва вскармливать чужих детей, а затем растить их, создавая атмосферу огромной близости, когда невольно возникает ощущение, что это твои родные дети. Луиза потрепала меня по голове, как делала всегда, с младенчества, и прижала к себе.

— Что я буду делать без тебя, Лулу? — спросила я сквозь слезы. — Кто будет укладывать меня в постель?

— Ваша маменька, дитя мое, — отвечала она. Она всегда называла меня «дитя», и этим прозвищем, только по-английски, меня вновь будут называть спустя годы, когда я перееду в Чикаго. — И я уверена, вам уже наняли хорошую няню, которая будет о вас заботиться.

— А почему ты не можешь остаться моей няней, Лулу? — спросила я. — Почему не можешь остаться со мной?

— Потому что я работаю у вашего папà, малышка. И я нужна вашему братику Тото.

— Но ты нужна и мне тоже, Лулу. — Я опять заплакала от горечи разлуки.

Из чистой белизны города в снегопаде поезд неожиданно очутился среди мутных желтых электрических огней крытого вокзала и в клубах пара и скрежета колес остановился у перрона. Я с нетерпением выглянула в окно, ища взглядом мамà и забыв в этот миг свое горе от разлуки с Луизой, дети ведь не умеют долго грустить. Я скользила взглядом по взволнованным лицам людей,