Мари-Бланш - Джим Фергюс

солнце отчасти затеняли платаны, дробя разноцветные блики старинных витражей. Слушали, как поют летние птицы.

Много лет у меня хранились несколько старых черно-белых фотографий из тех ранних лет в Ле-Прьёре. Они словно бы доказывают, что там мы были счастливы, но сейчас при взгляде на них меня охватывает печаль, будто я смотрю на собственное умершее детство, как во время похорон смотрят на тело в открытом гробу. Теперь мой младший брат Тото чуждается меня, мое пьянство оттолкнуло его, как и всех остальных. Но сейчас я вновь совершенно отчетливо вижу двух малышей в купальных костюмчиках, сидящих среди солнечных зайчиков на ступеньках часовни. Мне четыре года, мы плавали в речке, а когда вылезли из воды, озябли, покрылись гусиной кожей и сидим теперь на ступеньках часовни, потому что они всегда нагреты послеполуденным солнцем. Из дома выходит Нанисса с новым фотоаппаратом, который ей купил папà. Она велит нам сидеть тихо, не шевелиться, иначе фото получится смазанное. Бедный малыш Тото, ему всего три, он толком не может понять смысл фотографирования и думает, что Нанисса ругает его, а потому куксится, будто вот-вот заплачет, и как раз в этот миг Нанисса нажимает на спуск, навсегда запечатлев эту его мину. А я, маленькая девчушка, на этом снимке улыбаюсь Наниссе — с надеждой, любовью и доверием.

3

Когда мамà прислала из Парижа в Ле-Прьёре отца Жана, наша жизнь начала меняться. Нам сказали, она пришлет священника, который будет давать нам уроки, так как подходящей школы для нас здесь не было, ближайшая находилась в Шатийон-сюр-Сен, в тридцати километрах. Папà не отпустит нас туда из опасения, что мы подхватим вшей от деревенских ребятишек. Только позднее мы узнали, что истинной причиной, по какой мамà прислала отца Жана, было шпионить за нашей семьей, чтобы подготовиться к судебной битве с папà, собрать доказательства, подтверждающие, что Тото и мной в Ле-Прьёре пренебрегали и заботились о нас плохо.

Мишель, шофер папà, однажды осенью, после полудня, привез отца Жана со станции. Мы с Тото, одетые по-воскресному, ждали его приезда во дворе. Я знала о священниках только одно: их надо бояться, такой вывод я сделала из-за отца Мишо из нашей здешней церкви, внушительного сурового старика, который с церковной кафедры постоянно призывал на нас гнев Господень. Но в тот день из автомобиля вышел тощий молодой человек с впалой грудью и вялым подбородком, редеющими рыжими волосами и веснушками на лице, с виду почти подросток. Когда он взял мою руку в свою мягкую влажную ладонь, я заметила, что ногти у него дочиста обгрызены. О, как же ненавистны станут мне бледные веснушчатые руки отца Жана и его обгрызенные ногти.

Однако при всей бесцветности священника мы вскоре стали его бояться. Отец Жан был суровым учителем и, если мы плохо выучивали уроки, безжалостно охаживал нас тростью по икрам. Ни Тото, ни я талантами не блистали, так что он имел массу возможностей взяться за трость. Но немного погодя он почти перестал замечать недостаток способностей у Тото и сосредоточил кары на мне, перекидывал меня через колено и за малейшую ошибку лупил тростью по ягодицам. Я радовалась, что он не мучает Тото, и терпела наказания — да и что вообще может сделать ребенок? Я знала, что ужасно глупа и заслуживаю порки.

Вскоре отец Жан и на ошибки мне уже не указывал, просто сурово тыкал пальцем себе в колено, и я знала, что в очередной раз совершила неведомое прегрешение перед Господом или нарушила Его непререкаемые законы в латыни или математике. Я покорно ложилась поперек коленей отца Жана, он задирал мне платье, спускал штаны и лупил, пока безмолвные слезы не брызгали у меня из глаз, тогда он издавал короткий хнычущий вскрик, словно битье причиняло ему не меньшую боль, чем мне. Позднее я узнала, что у него происходила эякуляция, и стала плакать быстрее, сокращая тем самым продолжительность наказания. Я не говорила об этом никому в семье, даже Луизе. Она наверняка видела синяки на моих ногах и ягодицах, но, подобно большинству крестьян, была богобоязненна и попросту считала, что священник безусловно вправе добиваться дисциплины любым способом.

Выполняя свои шпионские обязанности перед мамà, отец Жан начал тайком выспрашивать слуг о нашей семье, а в свободное время шнырял по Ванве, пытался подвигнуть ворчливых торговцев на дурные отзывы о папà. В маленьком городишке не составляет труда найти недовольных, тем более что отец Жан платил за информацию наличными, полученными от моей матери. Каждые несколько недель священник ездил поездом в Париж на доклад к мамà, а она в свой черед переправляла информацию своему поверенному, исподволь выстраивая дело против бедного, ни о чем не подозревающего папà.

Однажды утром папà призвал меня к себе в кабинет. На письменном столе лежало распечатанное письмо.

— Скажи-ка, Мари-Бланш, — спросил он, — что ты говорила обо мне отцу Жану?

— Ничего, папà, — правдиво ответилая. — Совершенно ничего.

— Я получил письмо из Парижа, от поверенного твоей матери, — продолжал он. — Судя по всему, она и де Флёрьё подали прошение о полной опеке над тобой. Мне будет разрешено сохранить опеку над твоим братом… по крайней мере, на время. — Он взял в руки письмо и прочитал: — «Коль скоро суду будут предъявлены соответствующие доказательства, что условия жизни у ребенка значительно улучшились и гарантируют означенную опеку». — Он положил письмо на стол. — А теперь скажи мне еще раз, дочь моя, что ты говорила священнику о нашей семье.

— Ничего я ему не говорила, папà, — повторила я. — Клянусь. Он задает мне множество вопросов о вас и о Наниссе, а вдобавок расспрашивает слуг. Но я никогда ему не отвечаю. Никогда ничего ему не говорю. Даже когда он бьет меня тростью.

— Отец Жан бьет тебя тростью? — переспросил папà.

— Да, папà, иногда.

— Где?

— Большей частью в часовне. Он молится Деве Марии и бьет меня тростью.

— По какому месту он тебя бьет?

Я опустила глаза. Мне было так стыдно за свою глупость, что я не могла посмотреть на папà.

— По попе, — пробормотала я, — когда я делаю ошибки.

— Там остаются следы?

— Иногда.

— Покажи мне. Подними платье, Мари-Бланш.

— Я не хочу, папà. Мне стыдно.

Папà схватил меня, повернул к себе спиной, поднял платье и спустил штанишки.

— Почему ты не говорила нам об этом? — спросил он. Папà был человек вспыльчивый, и я видела, как его лицо побагровело от гнева. — Священник бьет и Тото?

— Уже нет, папà.

— Где отец Жан сейчас,