Мари-Бланш - Джим Фергюс

реке, где за нами обязательно присматривает кто-нибудь из слуг, часто шофер Жозеф, только вот он для этой цели не годится, так как сам признался мне, что не умеет плавать. Летние дни долги, но мы постоянно чем-нибудь заняты и вечером ложимся спать до предела усталые от дневных приключений, мгновенно засыпая сладким детским сном.

В дождливые дни в Перигоре или зимой, когда играть на улице слишком холодно, мы развлекаемся в замке. Это чудесное место для игр — столько там башен, и секретных ниш, и потайных дверей, ведущих в лабиринт подземных коридоров, которые в течение столетий, по словам дяди Пьера, позволяли обитателям сбежать, если замок брали штурмом. Но мы чувствуем себя в безопасности от нападений, сидя в этом орлином гнезде, где с одной стороны отвесная скальная стена, на которую наверняка не вскарабкается ни один враг.

Мы с подружками воображаем себя средневековыми принцессами, дамами сердца отважных рыцарей, которые совершали героические подвиги, защищая нас от варваров, караулящих за стенами Марзака. В этих играх вместе с нами участвуют духи и феи Марзака, они непременно хотят включиться в игру — те, кто раз и навсегда поселился здесь, друзья нашей фантазии, которым ведомо о замке и его истории куда больше, чем нам. У всех у них есть имена и титулы, определенные личные качества и черты, и мы, живые дети, странным образом принимаем это как должное, наша фантазия действует по-детски согласованно, так что мысленно мы почти не отличаем духов и фей от нас самих. Одна из самых печальных утрат детства — когда перерастаешь эту веру, воображаемые друзья мало-помалу блекнут, и в конце концов мы уже ничего о них не помним, забываем их имена и лица. Я всегда надеялась вернуться в Марзак и найти этих давних утраченных друзей.

Но хотя мне там так хорошо, я всегда счастлива вернуться к папà, Тото и Наниссе в Ванве, хотя, конечно, Ле-Прьере куда менее веселое место, чем Марзак. Папà — если такое вообще возможно, — пьет пуще прежнего и эксцентричен как никогда. Но он любит меня, относится ко мне по-доброму и по случаю моего приезда старается что-нибудь устроить, в том числе приглашает детей из окрестных замков и деревень, чтобы они играли со мной. Моя верная подруга Мари-Антуанетта, которая придает мне столько храбрости, по-прежнему приезжает в гости на велосипеде, через горы, из Обпьера.

В Париже я не так счастлива, ведь в школе учиться трудно, и мне постоянно напоминают, что я тупица. К тому же мамà часто выезжает с друзьями, и я редко вижу ее, а если и вижу, то она мне не рада. Читает нотации по поводу всех моих изъянов: большого носа, как у папà, плохой учебы, робости, тупости.

Дядя Пьер, когда он дома, никогда не вызывает у меня ощущения, что я тупая. Он относится ко мне как к нормальному человеку, почти как к взрослой. В этом году, после долгих моих упрашиваний, он наконец решил, что я достаточно большая и можно рассказать мне, как он потерял на войне руку.

— Иди сюда, малышка, садись ко мне на колени, — сказал он. — И я расскажу тебе историю о моей потерянной руке.

Когда я уютно устроилась у него на коленях, он начал голосом сказителя:

— Случилось это в конце мая восемнадцатого года, на исходе весны, под чудесным голубым небом, испещренным белыми облачками. Когда готовишься к боевому вылету, радуешься такому погожему дню, ведь никогда не знаешь, вдруг он последний. Мой добрый друг и товарищ Клод де Монришар и я поднялись на своих «спадах» с аэродрома Ле-Плесси-Бельвиль. За нами следовали еще два или три аэроплана нашей эскадрильи. Когда мы подлетели к линии фронта, Монришар был впереди меня и примерно на шесть-семь сотен метров ниже. Неожиданно я увидел шесть бошевских «фоккеров»-истребителей, они появились из облака прямо над ним. Один немедля сел Клоду на хвост и открыл огонь. Я понимал, что, хотя мой друг будет защищаться как черт, численный перевес за ними — шесть к одному — и они почти наверняка подобьют его. Я подумал, что сумею сбить два самых верхних аэроплана, однако Клода это не спасет, потому что остальные будут уже слишком близко. Нет, если я хочу спасти друга, надо сперва сбить бошей, которые у него на хвосте. И я пошел в пике. И тут заметил еще шесть «фоккеров» с черными крестами, вынырнувших из другого облака надо мной. То есть их было двенадцать… двенадцать против нас двоих! Нам крышка. Но если уж я умру, пусть они подороже заплатят за мою жизнь. Теперь я был на хвосте у боша, который преследовал Клода, и дал пулеметную очередь. Я не знал, достал его или нет, но подумал, что достал, потому что он резко взял влево. Я — за ним, и, как раз когда я дал вторую очередь, правую руку пронзила боль, меня будто дубинкой огрели. Рука мгновенно онемела, я не мог ею пошевелить. Отпустил рычаг и левой рукой встряхнул правую, хотел посмотреть, можно ли ее оживить. На меня хлынула струя крови, и я понял, что пуля повредила артерию.

Дядя Пьер сделал драматическую паузу. Я смотрела на него во все глаза, зачарованная рассказом. И мне даже в голову не пришло, что, раз я сижу сейчас у него на коленях, он, стало быть, остался жив.

— Что было дальше, дядя Пьер? — нетерпеливо спросила я. — Скорей рассказывайте до конца.

— Ладно, малышка, мне оставалось только одно — войти в смертельное пике, — продолжал он, — на полной скорости, управляя левой рукой. Я знал, «фоккеры» слишком легкие, чтобы последовать за мной в крутое пике. От потери крови у меня уже кружилась голова, но я сумел долететь до французских позиций, где заметил пшеничное поле. Вышел из пике, заглушил двигатель и уже во время посадки потерял сознание. Очнулся я в кокпите вниз головой, в кресле меня удерживал только ремень безопасности. Аэроплан перевернулся на крышу, и поврежденная артерия толчками выбрасывала кровь мне в лицо. Наверно, это и привело меня в чувство. Я лихорадочно искал кровеостанавливающий пакет, который всегда был в кабине, но достать его не мог. И понял, что все кончено. Мне крышка. Я умру.

Дядя Пьер опять сделал паузу, печально покачал головой.

— Ну же, рассказывайте, дядя Пьер! — потребовала я. — Пожалуйста, доскажите поскорее.

Дядя Пьер рассмеялся, с озорством прищурив глаза.

— В общем, оказывается, это был вовсе не конец, малышка. Хвост моего «спада» вдруг подняли, ремень отстегнули, а меня