Последняя роза Шанхая - Виена Дэй Рэндел

Но Ченг не хотел ехать в здание с каменными воротами. Он редко посещал места, вымощенные только утрамбованной землей, потому что боялся подхватить какую-нибудь болезнь. Но я настаивала, что поеду туда одна, и он сдался, предложив прокатиться с ним в его «бьюике».

Для полудня движение было неинтенсивным. По улице, вдоль которой тянулись магазины меховых изделий и шляпные бутики, прогуливался японский офицер в форме со своей собакой, белым терьером.

Шофер Ченга притормозил. Мера предосторожности. За несколько дней до этого молодого человека застрелии за то, что он слишком медленно шел перед солдатом. Теперь все старались уступить дорогу любому японцу, ибо японцы потеряли терпение по отношению к нам, китайцам. Фанатично преданные своему императору Хирохито, они верили, что с помощью бомб смогут заставить националистов подчиниться, но вместо этого война затянулась, и наши силы сопротивления, как ни странно, набирали мощь. Все больше и больше китайцев обращались за помощью к находчивым коммунистам. Некоторые смелые китайцы, у которых было оружие, прячась на крышах зданий, открывали огонь по патрулирующим японцам или убивали японских солдат в ресторанах. Следовательно, теперь японцы подозревали, что каждый мирный житель был шпионом или убийцей.

Еще ходили слухи, что японцы проигрывают войну американцам, которые наголову разгромили их на островах Мидуэй. Было приятно слышать о победе американцев, но я также понимала, что какими бы эгоистичными ни были японцы, они выместят все свое разочарование на невинных людях в Китае.

Ченг возмущался, сидя рядом со мной, что он опаздывает. Он только что договорился о встрече, чтобы продать работающий на угле пароход своего отца. Сделка имела важное для него значение, поскольку он испытывал большие затруднения с судоходным бизнесом, оставшись без помощи своего дяди, который умер от пневмонии.

– Я совсем недолго, – сказала я. Потом заметила знакомое лицо за витриной рядом с магазином меховых изделий. – Останови, останови машину.

– Что такое? – Ченг наклонился ко мне, чтобы лучше видеть.

Это была Эмили Хан. Точнее, ее фотография, напечатанная на плакате с книгами, расставленными на оконной витрине. Неужели она вернулась? Опубликовала еще одну книгу? Я открыла дверь и выскочила наружу.

Что-то дернуло меня за подол платья: офицерская собака, выгнув спину, скалила зубы. Потеряв равновесие, я вскрикнула.

Ченг подхватил меня за руку.

– Я же говорил тебе не выходить из машины. Давай вернемся.

– Мисс Шао. – Этот голос. Я резко обернулась.

Знай я, что это он гуляет со своей собакой, я бы осталась в машине. Знай я, что снова столкнусь с ним, я бы вообще не просила поехать сюда. Кошмары, которые все еще не давали мне спать по ночам, пронеслись в моих мыслях. Мириам в объятиях Эрнеста. Слезы Эрнеста. Ланью, лежащая в луже крови. Кричащие люди. Бьющееся стекло.

Я отступила назад и взяла Ченга за руку. Нам нужно было бежать.

Ямазаки мог убить меня.

Этот мерзкий человек презрительно посмотрел на меня, а затем на моего мужа.

– В последний раз, когда я видел вас, вы были с белым мужчиной, а теперь этот китаец? Кто ты? Шлюха? Вы, китайцы, должны быть благодарны. Мы защищаем вас от насилия и преступности, мы просвещаем ваш низший класс и содействуем модернизации и процветанию в Шанхае. Это выше моего понимания, почему ваши люди саботируют усилия, которые направлены на ваше же благо. Ну же, встань на колени и извинись, прежде чем уйдешь.

Ченг заслонил меня собой.

– Отвали.

Я схватила Ченга за руку, потянув его назад, и отчаянно искала в своем сознание какие-нибудь слова. Я могла бы извиниться, умолять или просто схватить Ченга и убежать. Но один взгляд на Ямазаки, и мое сердце превратилось в лед. Больше не было ни притворных любезностей, никаких иллюзий.

Выстрел. Оглушительный. Разорвавший безмятежность небесного свода. Автомобили, рикши и улицы, казалось, остановились. Все звуки исчезли, все, кроме истерического смеха Ямазаки и сводящего с ума лая его собаки.

Я не могла пошевелиться, не могла говорить – я видела лишь Ченга, моего мужа, его неистовые глаза, его красивое лицо.

– Ты прав. Нам нужно ехать, нам действительно пора, – сказала я.

Уголки его губ приподнялись, как будто он согласился отвезти меня домой, как будто пообещал защищать меня ценой своей жизни, как будто снова собирался пожурить меня, но он упал замертво на землю, потянув меня за собой. Я обнимала его, гладила его красивое лицо, покачивала его.

– Что ты сказал? Что ты сказал?

Струйка крови потекла у него изо рта вниз по подбородку, намочив его фиолетовый шелковый галстук. Я закричала. Я всем сердцем желала, чтобы он заговорил со мной, взял меня за руку и остался со мной, но впервые в своей жизни он отпустил меня.

* * *

Через двадцать четыре дня после свадьбы я овдовела.

Мое горе было тупым, как порез от пары ржавых ножниц. Мать Ченга организовала всенощное бдение в главной гостиной. Я надела белую шляпу, белую хлопчатобумажную рубашку, белые брюки, белые матерчатые туфли и пеньковый плащ. Я сидела среди венков из гофрированной белой бумаги, длинных полос белых знамен и пышных цветов из белой бумаги. Я слушала занудный звон колокольчика и монотонный ритм деревянной рыбки, буддийского деревянного колокола, и бросала в огонь страницы из позолоченной бумаги в форме золотых самородков.

Жизнь была лишенной юмора шуткой. В детстве я иногда ненавидела эгоизм Ченга, его чувство собственничества и его властные манеры. Повзрослев, я поняла, что у нас с ним нет ничего общего, но я нашла любовь Эрнеста. И все же Эрнест бросил меня, а Ченг простил, принял обратно и дал мне жизнь.

Впервые я поняла, насколько была слепа. Я знала Ченга с младенчества, но относилась к нему лишь как к двоюродному брату. Будучи его женой, я прожила с ним меньше месяца и увидела, какой на самом деле была его любовь: настоящей, прямой и искренней. Я была благодарна ему за это, я полюбила его за это. И все же, как мало времени у нас было.

Мать Ченга обвинила меня. Захлебываясь слезами, она дала мне пощечину и плюнула мне в лицо. Она причитала и громко оплакивала своего сына, ее горе было острым, как нож.

Ин, который исчез на много месяцев, пришел на шестой день бдения и встал у гроба. Его веки были опухшими, лицо мокрым, а губы гневно поджаты. Его горе было тяжелым, опасным, как топор.

Я хотела опереться на его плечо и заплакать, но в то же время мне хотелось наброситься