Первые шаги - Татьяна Назарова

С Топорковым мы уже связались, и всю историю я знал. Исхак на работе шепнул Андрею обо мне и передал, что хочу с ним говорить. К адвокату приходили все, кто хотел: служащие, рабочие, даже «торговец», мой спутник, находил заделье. Приход мастера никого не удивил, а Домна Филатовна, пока мы говорили, близко никого не пускала.

Путаная голова у Лескина, но рабочая закалка есть. Новое положение мастера вскружило ему голову, обывательщина начала затягивать, и Иван хотя вначале допустил ошибку, просмотрел парня, но вопрос об исключении правильно поставил. Резкий удар по самолюбию разбудил у Андрея прежнюю, хорошую рабочую гордость. Но прийти к товарищам, признать свою вину — характер не позволял. Оттого и запил и жену возненавидел, считал, что из-за нее стал отщепенцем…

Дмитрий смолк, задумавшись об Андрее.

— Ну, и чем кончилось? — поторопил его вопросом Антоныч.

— Приняли Андрея перед моим отъездом обратно в подпольную организацию. Стал снова энергичным, веселым. По-прежнему защищает рабочих от несправедливых штрафов, издевательств других мастеров. С женой ласков, не пьянствует… Костенко не нарадуются на зятя. За мной, как за своим, ухаживали: мне ведь пришлось раза три разговаривать с Андреем, помогая ему разобраться в душевной путанице.

Дмитрий засмеялся:

— Фельдшер всем говорил про меня: «образованный, благонамеренный человек».

— А как теперь подпольная работа идет у них? — спросил Антоныч.

— Хорошо! Авторитет Топоркова восстановлен.

— Ну, а где Мокотин, знаешь?

— Трофим перешел на нелегальное положение, сюда не вернется. Увидеться с ним мне из-за этого прохвоста, что увязался со мной, не удалось, но Трофим присылал записку с младшим братом его старого друга Сатая Уразбаева, Бостаном. Был Мокотин на Спасском, в Караганде, теперь связан с Иваном. Жить он остался в каркаралинских степях, среди киргизов. Друзей у него много. Связь с нами Мокотин будет поддерживать через Бостана, — ответил Дмитрий.

— Значит, все хорошо. Можно тебе по-прежнему литературным кружком заниматься. Встречаться будем здесь. Романов свой человек, — сказал Антоныч. — А теперь уходи, я дождусь хозяина.

Дмитрий простился и ушел.

Глава двадцать четвертая

— И вовсе я плачу не о том, что наши мужья где-то в Вологде, Полюшка, — стараясь сдержать слезы, говорила Катерина Потапова Мухиной. — Обидно мне, что какая-то сволочь крутится меж нас… выходит, даром мы мучаемся с детьми, а те там страдают понапрасну… — Катерина дала волю слезам. — Ты б только посмотрела вчера… Позор-то какой на нашу голову! — вырвалось у ней бессвязно.

Со дня ареста мужа Катя прятала от всех свою тоску о нем, билась как рыба об лед, непосильно тяжелым трудом зарабатывая кусок хлеба для себя и детей, даже помогала подруге и никому, никогда не показывала, как ей тяжело: приучила себя сдерживаться, улыбаться, когда хотелось плакать, причитать по-женски. А сейчас накопленные за годы слезы вырвались на свободу и, будто осенний дождь, лились не переставая.

Пелагея, испуганная, обняла подругу и тихо шептала:

— Катеринушка, Катенька! Да скажи ж: что такое случилось, кака новая беда свалилась на наши головы? Ребятишки ведь скоро придут, глянь, солнце-то куда закатилось… — От испуга она даже плакать не могла. Не видала ведь еще Катю такой.

Напоминание о детях сразу подействовало. Катерина, всхлипнув в последний раз, глубоко, прерывисто вздохнула и, потянув со стола полотенце, вытерла заплаканное лицо. И то! Чего она так распустилась? «Подпольщица! С врагами борются не слезами», — мысленно укорила она себя. Ей не хотелось сознаться в том, что вчерашнее было лишь последней каплей.

Взглянув в висевшее над столом маленькое зеркальце, Катя покачала головой. Эк ведь исплакалась! Сашутка сразу заметит.

Она ушла за занавеску в угол. Зазвенел рукомойник. Через несколько минут Катя с натертым докрасна лицом села возле подруги.

— Сорвали забастовку. Ведь в депо чуть не все новенькие, сама знаешь, вот и попались на провокацию. «Мы за омских бастуем, а они на работу стали!» — кричали, толкая пикетчиков, — заговорила она почти спокойно. — Вечерком я бегала к Максиму узнать, в чем дело. Слух кто-то пустил, что купцы Столыпину телеграмму послали и будут всех, кто не выйдет на работу, как наших, ссылать, а омские-де уж работают…

Катерина смолкла, сурово сдвинув брови. Молчала и Пелагея, подавленная, растерянная.

С помощью Катерины Мухина постепенно поняла, за что угнали Григория и ее Федота в ссылку, и для нее надежда на возвращение мужа связалась с победой рабочих. «А рабочие вон все отступают. Когда ж вернутся наши-то?» — думала Пелагея с тоской, теребя дрожащими пальцами бахрому скатерти.

Слухи, сорвавшие забастовку, были пущены Вавиловым, но так умело, что об этом партийная организация узнать не могла.

После встречи с Плюхиным провокатор явился к Мезину. Он со слезами каялся в ошибках, в том, что испугался не за себя, а за рабочих, и старый казак поверил, свел его с Максимом. Только про Антоныча и про подпольную работу вне Петропавловска ничего не сказал Мезин, помня наказ Федулова. С той поры Константин из кожи лез, чтобы показать, какой он настоящий большевик.

На собрании деповчан, когда представитель Омского комитета призывал петропавловцев провести забастовку солидарности, Вавилов выступил со страстным призывом поддержать омских товарищей. Максим, слушая его, пришел к окончательному выводу, что подозрения Антоныча неосновательны. Но забастовка должна была начаться со следующего дня, а уж вечером о ней знали помощник начальника управления жандармов Плюхин и купец Савин.

Еще до официального сообщения железнодорожной администрации о забастовке Савин созвал членов биржевого комитета, и была послана телеграмма купечества Столыпину.

Министр внутренних дел проявил на этот раз большую оперативность — на второй же день пришел ответ, с выговором генерал-губернатору края.

«…Если бы вы хотели навести порядок, то могли бы это сделать беспрепятственно. Военное положение в Степном крае не отменено», — телеграфировал Столыпин губернатору.

Вавилов со своей стороны решил принять меры к ликвидации забастовки. За последнее время ему удалось подружиться с Александром Белоконь, членом комитета. Через него он и решил действовать — ведь кадры железнодорожников уже были не те, что раньше.

Поздно вечером Вавилов пробрался незаметно на квартиру к Белоконю.

— Саша, друг! Что делать? Пойти к Максиму — опять еще в меньшевики попаду! — говорил он взволнованно. — Душа болит у меня за рабочих. Ведь купчины наши телеграмму Столыпину послали, и ответ получен. Распояшется теперь реакция. Последние старые кадры потеряем. Может, омские уже стали на работу, ничего ведь не известно. Вся гроза на нас упадет…

Белоконь и раньше был паникером и легко поддавался меньшевистскому влиянию. Слова Вавилова быстро вывели его из равновесия.

— Ружин за старые кадры душой не болеет, — говорил он, расхаживая по комнате. — Вишь, омичи прекратили забастовку, а наши бастуй! Сейчас же своих ребят соберу. Пойдем завтра по квартирам, разъясним…

— Только обо мне не поминай, — горько усмехаясь, попросил Константин. — И так меня задергали совсем.

— Будь покоен, не подведу. Мы с тобой не гастролеры. На таких, как мы, подполье держится, — ответил Белоконь.

С прежними предосторожностями, ни с кем не встретившись, Вавилов вернулся домой.

Белоконь выполнил обещание. Не поставив ни о чем в известность комитет, он и его товарищи на следующий день пошли по квартирам железнодорожников, агитируя за прекращение забастовки. «Омичи стали уже на работу», — говорили они. Забастовка сорвалась.

Губернатор края действительно лично пожаловал в Петропавловск, и со дня его прибытия начались аресты среди железнодорожников. Военное положение использовали полностью.

Боясь, что его роль в срыве забастовки может быть разоблачена, Вавилов позаботился, чтобы одним из первых был арестован Белоконь, и через неделю Александра вместе с тринадцатью слесарями уже повезли в Вологду. После этого Константин спокойно возмущался тем, что кто-то спровоцировал срыв забастовки.

— Все равно репрессии на нас сыплются как из рога изобилия, — говорил он Ружину. — Если бы не провокация, то по крайней мере мы добились бы результата, а то и в глазах омских товарищей себя позором покрыли. Они своей цели достигли — всех уволенных приняли на работу. Кто-то связался, Максим, с охранкой, надо выявить его во что бы то ни стало…

Нет ничего тяжелее, как знать, что один из товарищей волк в овечьей шкуре. Комитетчики ходили хмурые. Возникшее подозрение мучило каждого. И, кроме того, из рядов организации одного за другим выхватывали сильнейших товарищей. Ружин, издерганный вконец, писал в Омский партийный комитет отчаянные письма, требуя помощи. Его мучило еще и то, что в последнее время за ним постоянно тянулись «хвосты». Меняя каждую ночь место ночлега, Максим все же не был убежден, что его не выследили.