Первые шаги - Татьяна Назарова

— Вот ты, Семен Гурьич, сказываешь, что рабочему человеку трудно жить в городе, дескать, выпили всю кровь заводчики да фабриканты, — заговорил он. — А думаешь, в селе лучше? У нас свои живоглоты есть, не хуже городских…

— Робишь на них лето целое с рассвета до темной ноченьки, часов не считаешь, а зима придет — клади зубы на полку, — перебил его тщедушный мужичонка, придвигаясь ближе к завалинке.

— Только и то, что хозяевами считаемся, — произнес со вздохом пожилой мужик, сидящий рядом с Антонычем. — Земли куцый надел, во дворе дохлая лошаденка, похозяйствуй тут! Собрал я нынче большим свалом семь мешков, а у меня и ртов семь. Хоть и девчонки, а кормить надо. Поневоле пойдешь толстопузым кланяться, — в голосе мужика прозвучала тоска.

Одни сочувственно вздохнули, а кто-то забористо выругался.

— Что правда, то правда! Поглядел я, ездючи с молотком да зубилом по селам, и понял: не легче нашего иным мужикам, — тихо сказал Антоныч. — Мне вот в одном селе служивый листок дал, складно в нем написано про нашу горькую жизнь. Почитал бы вам, да только смотрите, чтоб кто из богачей не узнал иль начальство, — беды не оберешься…

— Читай, читай, Гурьич! Никто не узнает, — раздалось сразу несколько голосов.

Все придвинулись ближе к нему. Лежавший на траве поднялся и сел, подогнув ноги.

— «…Помещикам царь обеспечивает все права, сохранность имущества, нажитого потом, кровью батраков, работников, арендаторов, на защиту их он посылает войско и полицию, — голодным крестьянам он грозит смертью и тюрьмой. Каждого манифеста крестьяне ждут с трепетом и волнением: не будет ли чего насчет прирезки земли, насчет сбавки аренды, уравнения прав крестьян с другими сословиями? И каждый раз они обманываются в своих ожиданиях», — читал медленно Антоныч.

— Наши пузаны не хуже помещиков, — угрюмо, сквозь зубы, выдавил светлоглазый мужик.

— Помалкивай, слушай! — толкнул его в бок отец пятерых дочерей.

— «…царский манифест от времени до времени возвещал крестьянам одну милость — сложение недоимок, когда скотина недоимщиков была продана, хлеба не осталось, сколько ни секи, сколько ни сажай в холодную — от этого денег не добудешь…» — прочитал Антоныч и остановился.

— Эх, мать честная! Ну, будто про нас писано! — вскочив на ноги, вскрикнул тщедушный мужичонка и хлопнул шапку о землю.

— Да что вы мешаете читать? — недовольно заворчал другой, широкоплечий, чернявый.

— Темно стало, не вижу ничего, а тут еще много написано, — проговорил слесарь, складывая листок.

— Отдай мне! — быстро проговорил светлоглазый. — Грамотный я, без тебя мужикам прочитаю, — и широкой ладонью накрыл листовку вместе с рукой слесаря.

— И то, Гурьич! Ты ж утром уедешь, на что тебе листок-то? Про хрестьян там правда сказана, — заговорили мужики.

— Да мне что, могу оставить. Только как бы беды не нажить: узнают, что я дал, — еще с кутузкой познакомишься…

— Христос с тобой! Пошто такое про нас думаешь? Никто из лиходеев не увидит и не услышит. А коль и дойдет, присягу примем: нашли на базаре — и весь сказ! — поднявшись с завалинки, сказал пожилой мужик, хозяин землянки. У него слесарь жил всю неделю на постое.

Антоныч выпустил листовку, и образованный мужик немедленно спрятал ее за пазуху.

— Ты, Филат, приходи ужо вечерком, почитаем да обмозгуем, что к чему, — предложил ему хозяин дома.

…Федулов выехал из Родионовки в Ольгинку и, проработав там две недели, перебрался оттуда в Борисовку, потом — в Андреевку и так до самой осени бродил по селам, изучая обстановку, осторожно беседуя с мужиками, которые победнее, а где было удобно, оставлял при уходе и листовки.

Наутро, после завтрака, тронулись из Вязовки и к закату были в Родионовке. По старому знакомству, Антоныч заехал прямо к Полагутиным, к своему ученику.

Андрей за лето стал настоящим слесарем. Мастерскую он устроил у себя в сарае — про то знало все село, и работу несли к ним на дом. Случалось, что некоторые заезжали и из окрестных сел со старыми ведрами да поломанными замками. Работы хватало.

— Уж до чего кстати приехал, Семен Гурьич! — радостно говорил Полагутин гостю. — Андрей ведь завтра именинник. Погуляешь с нами. На ноги парня поставил. Начал молотком стучать — так всю тоску с него как рукой сняло. Тебе за то великая благодарность!

Хозяйки готовили угощение. Им помогали сестры Татьяны — Аксюта и Машенька. Аксюта, поздоровавшись с гостем, блеснула глазами и заявила, что надо идти Танюшку кормить, но, выйдя от сватов, побежала к Карповым.

Федор строгал за верстаком, делая грабли. Услышав новость, он быстро убрал инструмент и, зайдя на минутку в избу, тотчас же ушел, сказав дочери:

— А ты, Аксюта, немного посиди у нас, потом пойдешь.

Летние и осенние работы в селе были окончены, и Прасковья сидела за кроснами. Лен не удалось вырастить в Родионовке, но конопля росла. Грубоват холст из конопли, а на полотенца и скатерти годится. Ведь третья невеста подрастает, Машеньке десятый год идет, уж книжки читает, грамотейка.

Склонившись над бердами, мать с дочерью рассматривали полотно. Когда Федор вышел, Прасковья спросила дочь:

— Куда пошел отец, не знаешь? Ты, что ль, какую новость принесла?

Аксюта улыбнулась матери. Она верила теперь ей, но отец запретил кому бы то ни было говорить правду об Антоныче.

— К сватам приехал тот слесарь, что учил Андрея работать. Я сказала тятеньке, — ответила она матери.

— Дай ему бог здоровья! — с ласковой улыбкой промолвила Прасковья. — Кабы не он, так не знай, что бы Андрей и делал. Он, поди, скоро не уедет? Больно хочу увидеть его…

— А как же! Сват ни за что не пустит… Ну, я побегу, мама! Танюшка давно, наверно, кричит.

Аксюта направилась к дверям. Мать проводила ее до ворот.

Вернувшись, Прасковья села за стан, но долго не притрагивалась к бердам, задумчиво глядя на нити основы.

— Из-за своей дурости два года мучилась не знай как, — произнесла она вслух и покачала головой.

«Уж как же сейчас хорошо живем с Федором, душа в душу! И тот ирод будто отстал, — подумала Прасковья и засмеялась. — Как его тогда одурачили! Бог дал и дочкам счастливую долю, поглядишь — сердце радуется. Пострадал Андрюша, да и то сказать — с одной ногой трех двуногих стоит. Кабы дождаться, чтобы и третью дочку определить так же…»

Мечтая о будущем, она забыла про тканье, но вдруг спохватилась:

— Ой, да что ж это я сижу сложа руки! — и проворно застучала бердами, засновала челноком.

«Скорей бы пришло то время, о каком отец говорит! Тогда бы и вовсе ни о чем душой не болел…» — вились, как уток, мысли.

Федор, доверяя жене, все же говорил ей мало о том, что считал для себя главным, — не хотел волновать. Еще, может, придется горя вдоволь хлебнуть за него в будущем. Зачем же сейчас беспокоить? Его радовало, что жена последний год не мучилась от удушья, посвежела.

Сам он был все время настороже. Чувствовал, что чем больше мужиков узнавало правду, тем опаснее становилось: росла к нему вражда не только Мурашева, ко и всех его дружков.

Говорил ему Антоныч, чтобы шпиков остерегался, а как их узнать? Во всякие обличья рядятся. А будешь чересчур беречься — как же правду людям расскажешь…

Идя к Полагутиным, Федор подытоживал сделанное за лето. Рассказать Антонычу надо и спросить, что дальше делать. Приезжал к нему летом Мамед два раза. От Ивана первый раз весточку привез радостную. Федор тогда еще передал на рудник, что самый большой друг к ним из Петропавловска приехал. Топорков поймет, о ком идет речь. А вот неделю назад опять был Мамед с запиской от Ивана. Просят, чтобы друг к ним приехал, в помощи нуждаются, неприятности какие-то начались. Хорошо сделал Антоныч, что заехал. Они с Кирюшей думали, что Федулов давно в городе.

— Здорово живете! — сказал Федор, входя к сватам. — Ой, да у вас гость! Здравствуй, Семен Гурьич! — Он крепко сдавил руку слесаря.

— Уж до чего обрадовал! Прямо к именинам подоспел! — отозвался весело Денис Лукич.

— Семен Гурьич, тятя, идемте в мою мастерскую, покажу вам, что удумал. Не будем хозяйкам мешать, — позвал гостя и тестя Андрей.

Втроем они вышли из комнаты. Отец Андрея остался в избе, продолжая возиться с хомутом. Аграфена Митревна, распрямившись возле печи, улыбчиво посмотрела вслед уходящим. Она гордилась сыном: «Не долго учил слесарь, а он все делает не хуже его, да, вишь, свое еще удумал…»

— Долго ты ездил, Гурьич! Я уже беспокоиться начал, — взволнованно говорил Дмитрий, сидя в слесарной мастерской «Каткова С. Г.».

Антоныч, возвратившись из Родионовки, сразу же открыл мастерскую. Увидев на улице знакомого городового, он зазвал его к себе и напоил так, что тот еле-еле на ногах держался.

— Чего мне не пить! — бахвалился слесарь. — Поездил, копейку зашиб.