Первые шаги - Татьяна Назарова

Когда Лескин перешел из барака в квартиру, предоставленную администрацией, он начал, под предлогом занятости, реже являться на собрания подпольной организации.

— Мастер-то я скороспелый, — объяснил он Ивану, — всему учиться надо. Больше буду знать — больше пользы сделать смогу для рабочего класса…

Против этого возразить было нечего, но Иван чувствовал, что его друг на другую дорожку свернул.

Андрей стал щеголевато одеваться. Вечера он проводил у фельдшера Костенко, которого накануне забастовки угрозами заставил прийти в барак к Исхаку. Его частенько видели с дочерью фельдшера, Ольгой, чинно гуляющими по центру рудничного поселка.

Ольга, девица лет девятнадцати, хорошенькая и веселая, висела на его руке и поминутно смеялась. Один раз, идя вслед за парочкой, Топорков услышал, как она сказала:

— Ой, Андрюша! Пойдем назад. Здесь эти вонючие живут, не передохнешь.

И молодой мастер беспрекословно повернул в сторону.

Постепенно Андрей перестал вмешиваться, когда кто-нибудь из старых мастеров попусту орал на рабочих, и когда ему жаловались на неправильный штраф, вздыхая, говорил:

— Что с ними сделаешь? Ну, скажу я, а он мне ответит: «Не лезь не в свое дело», — и все. Был бы смотрителем — другое дело. Сам-то я уж никого зря не обижу, видите, поди?

Шахтеры соглашались с ним. И верно, Андрей не обижает, а если когда и покричит, так ведь теперь такое его дело. Пока что Лескина считали своим, но многие, разговаривая с ним, начали снимать шапки, и он делал вид, что не замечает этого.

Иван пробовал вызвать друга на откровенный разговор, но Андрей уклонялся, отделывался шутками, а припертый к стене, говорил с обиженным видом:

— Не понимаю, Ваня! В чем ты меня винишь? Разве я обижаю ребят? Или партийным нельзя работать мастерами? Так почему ты этого не сказал, когда меня Фелль только назначил? Ведь Петр Михайлович смотрителем даже был!

— А так ли он себя вел с администрацией? — спросил Топорков.

— Мне с ним равняться рано. Я мастер без году неделя, — вспыхнув, ответил Лескин и под предлогом неотложного дела прервал разговор и ушел.

Однажды, придя к Топоркову необычно важный и разнаряженный, Андрей пригласил его на свою свадьбу.

— Женюсь на Ольге Костенковой, — сообщил он, широко улыбаясь.

— Ну, желаю счастья. Тебе виднее, — ответил Иван. — А Исхака тоже позовешь?

Лескин замялся и покраснел до корней волос.

— Неловко ему будет среди администрации… — наконец выдавил он смущенно.

— Ну, коли так, гуляй, парень, со своими без меня, — жестко проговорил Топорков и, не удержавшись, добавил: — Партию ты сменял на Ольгу. Я слышал сам, как она называла киргизов вонючими, а ты не возражал. Иди гуляй, мастер. О твоем поведении поговорим после свадьбы.

Опустив голову, Лескин молча пошел из барака.

Когда невеста спросила, будет ли на свадьбе его друг, Андрей хмуро ответил:

— Не хочет один идти…

На душе у него было невесело. Резкие слова Топоркова задели что-то глубоко спрятанное, но еще живое. Глядя прищуренными глазами на Ольгу, он словно оценивал: выгодна ли мена? Ольга, бойкая, задорная, всегда нарядная, ему нравилась, и, вдобавок… лестно было жениться на барышне.

«Значит, прав Иван! Изменил я партии, хочу откреститься от рабочих», — думал он.

Стало нестерпимо стыдно, жаль до слез того времени, когда не начальником был для рабочих, а своим, и они шли за ним не задумываясь. Теперь не пойдут — не туда он позвал бы их, куда звал раньше. На мгновение мелькнуло желание — убежать сейчас же к ним в барак, вернуть прошлое.

«Как же я оставлю Олю?» — подумал он, погладив пушистую головку невесты, прижавшуюся к его плечу, бессознательно лицемеря с собой.

Не хотел Андрей снова по двенадцати часов работать в шахте, ютиться в грязном бараке. Было бы лучше, если бы все его товарищи жили, как он, но всем так нельзя, а только немногим, лучшим! К ним начальство отнесло и его, Андрея, ему виднее. Вздохнув, он наклонился к Ольге и поцеловал в губы.

«Поздно! Я не могу обидеть Олю. Она меня любит…»

— Не огорчайся, Андрюша! Оно и лучше, что не пошел. Пора тебе забывать старое, ты же мастер, а потом смотрителем станешь. Господин Фелль тебя любит, — щебетала Ольга, глядя с обожанием на жениха. — Ты совсем им не пара!

И Андрей, сам втайне считавший себя выше других рабочих, развеселился.

Свадьба прошла, и молодые поселились в уютном гнездышке. Не один год мать копила приданое для своей Оленьки, было чем убрать маленькие комнатки.

— Надо прямо смотреть правде в глаза, — сурово говорил Иван Кокобаеву перед заседанием руководящей группы подпольной организации. — Лескин стал чужим. Он согласен платить членские взносы, но и только. А что про таких сказал Ильич? Только тот, кто готов, если потребуется, и жизнь отдать за дело партии, достоин быть в ее рядах. Из таких, как Андрей, меньшевики вырастают. Я тебе рассказывал — они вон зовут мириться с царем, тепленьких мест ищут для себя, чтобы потом нам на шею сесть…

Мастер пришел, когда уже все были в сборе. Собирались по-прежнему там, где жили Исхак с Топорковым, а раньше и Лескин.

— Андрей, ты знаешь, зачем тебя вызвали? — спросил Иван. — Сам-то давно не являешься, хоть медовый месяц и прошел.

Лескин взглянул на него. Левое веко задергалось. Идя сюда, он хотел сказать просто: «Не могу я сейчас работать в партии, не хочу лгать жене, а правду ей говорить нельзя».

А вот сейчас, чувствуя на себе суровые взгляды Друзей, Андрей понял, как трудно объяснить им свое поведение. Его, конечно, исключат. Значит, станет отщепенцем. «Одно остается — просить начальство, чтобы перевели отсюда. Но какая же причина? Правду сказать — станешь предателем», — думал он, низко опустив кудрявую голову.

— Что ж молчишь? Иль не хочешь разговаривать с нами? — жестко проговорил Иван.

— Не остановили вы меня, когда я в болото лез, а теперь потонул в нем по маковку, сами видите, — глухо произнес Андрей, не глядя на товарищей. — Исключайте, того достоин. Только верьте: предателем не буду, не бойтесь. И помехой большой не стану, а работать, как нужно члену партии, теперь не могу. О себе больше думаю.

Андрей смолк. Молчали и все. В искренности его никто не сомневался, и не гнев, а глубокое сожаление вызывал этот кудрявый богатырь, бессильно поникший сейчас.

«Не поддержал парня вовремя, допустил ошибку. Андрей прав», — с болью думал Иван.

Быстро вынесли решение и разошлись, не глядя друг на друга. Андрей ушел первым. Дома он не ответил на вопрос жены: «Где так долго задержался?», подошел к буфету, вынул графин с водкой и выпил подряд два чайных стакана.

— Да что с тобой, Андрюшенька? Иль беда какая случилась? — спрашивала Ольга, испуганно глядя на мужа.

— Беда? — переспросил Андрей. — Беда не велика! Совесть, свою рабочую совесть, в болоте утопил. Что ж, без нее легче жить, богатеть теперь с тобой будем, женушка! — пьяно пробормотал он и свалился на кровать.

Встревоженная Ольга осторожно разула его.

Давно убран урожай с полей, и на токах не слышно стука цепов. Но солнце, к удивлению людей, с восхода до заката слепит яркими лучами, небесная синь не закрывается осенними хмарами. Лишь желто-бурая трава за околицей да багряные листья на осинах напоминают вязовцам об осенней поре.

В теплые, тихие вечера и стар и млад спешат из душных изб на улицу: девушки с парнями — за селом хороводы водить, а кто постарше — на завалинках посидеть, ясным закатом полюбоваться, словом перемолвиться.

Еще хозяйки звонко выкликают: «Пестравка! Лысуха! Чернявка!», встречая стадо коров, а мужики уже группками расселись возле белых хат, ведут неторопливые разговоры между собой.

В центре Вязовки хаты большие, под стать им и хозяева — дородные, в новых рубахах, иные в пиджаках или жилетках. Они разговаривают негромко, медленно, важно.

Ближе к краю — хаты ниже, с одним-двумя крошечными оконцами. Возле них собираются посидеть мужики сухощавые, сгорбившиеся. Ни пиджаков, ни картузов с твердыми, блестящими козырьками здесь не видно. Говорят они не стесняясь. То громко засмеются над складной прибауткой, то крепко выругаются, обсуждая свои горькие дела и перенесенные за день обиды.

Возле крайней хатенки, у самой околицы села, группа человек в десять. В середине на завалинке сидел пожилой, судя по одежде — мастеровой. Возле него расположились мужики — кто на завалинке, кто присел на корточки, а один, с льняной непокрытой головой, в рубашке, испещренной многочисленными заплатами настолько, что и не разберешь, из какой материи рубашка когда-то шилась, прилег на траву и, опершись на согнутый локоть, испытующе смотрел очень светлыми глазами, глубоко ушедшими под сильно развитые надбровные дуги, на горожанина.

— Вот ты, Семен Гурьич, сказываешь, что рабочему человеку трудно жить в городе, дескать, выпили всю кровь заводчики да фабриканты, — заговорил он. — А думаешь, в селе лучше? У нас свои живоглоты есть, не хуже городских…