Водолаз Его Величества - Яков Шехтер

просьбами. В дела по хозяйству он никогда не вмешивался, а вопросы духовные разбирал самостоятельно. Как Хая ни пыталась вызнать, о чем пойдет речь на семейном совете, Шая лишь отмалчивался.

Летние субботы в Одессе заканчиваются поздно. Пока уложили детей, пока собрались, стрелки на часах приблизились к полуночи. Раввин Ишаягу сидел во главе стола, покрытого белой скатертью, с бесстрастным выражением лица. Рядом лежала книга. Та самая, уже изрядно потрепанная книга, заглянуть в которую хотя бы одним глазком безуспешно мечтали многие.

Когда все собрались, расселись и угомонились, раввин Ишаягу положил на нее правую руку, словно готовясь принести клятву, и сказал:

– Идет большая беда. Из Одессы нужно уезжать.

– Уезжать? Из Одессы? – вскинулась Хая. – Но куда?

– Сказано, убежище будет в Сионе.

– В нищую Палестину? Апельсины выращивать? – зашумели дети. – Там же нет ни школ нормальных, ни промышленности, ни торговли! На что там жить, чем заниматься?

Раввин молчал. Когда волна возмущения стихла, он возвысил голос:

– Как ваш отец, как раввин, как глава семьи я требую.

Он замолк. Искусству держать паузу Шаю никто не учил, но выполнил он сей сценический прием мастерски. Спустя минуту в полной тишине Шая произнес:

– Не считайте меня умалишенным или свихнувшимся от чтения. Я точно знаю, – он постучал пальцами по книге, – надвигается бедствие. Катастрофа, перед которой померкнут даже погромы Богдана Хмельницкого, да сотрется имя злодея.

– Так, – деловито спросила Хая, – сколько у нас есть времени?

Ей хватило нескольких минут, чтобы пережить первый шок, свыкнуться с мыслью и приступить к действиям.

– Торопиться не надо, – ответил раввин Ишаягу, – но и мешкать тоже нельзя.

– Можно я расскажу об этом подругам?

– Тебе все равно никто не поверит, – грустно ответил раввин. – Только прослывешь сумасшедшей. А это может помешать сборам.

Оформление документов, продажа имущества, поиски преемника на посту раввина заняли куда больше времени, чем можно было предположить. Но все-таки 15 июня 1910 года большая семья раввина, зеленая от недельной качки, вступила на пристань Яффского порта. Шая тяжело опустился на колени и припал губами к пахнущему рыбой грязному бетону.

В этот же самый день в Сараеве, за три тысячи километров от Святой земли, студент Загребского университета Богдан Жераич с револьвером, запрятанным в кармане пиджака, поджидал Марьяна Варешанина, генерал-губернатора Боснии. Варешанин ехал на первое заседание Боснийского сабора[12], который Жераич считал издевательством над боснийскими сербами.

Завидев генерал-губернатора, Жераич пять раз выстрелил в него, но все пять раз промахнулся. Шестую пулю Богдан оставил для себя и, перед тем как застрелиться, прокричал, что боснийские сербы отомстят за его смерть.

Спустя несколько месяцев другой боснийский студент, Гаврила Принцип, написал стихи, посвященные подвигу героя:

Но знал Жераич суть:

В небесной круговерти

Путь жизни – к смерти путь,

А путь к бессмертью – в смерти![13]

Принцип прочитал стихи на могиле Жераича и поклялся исполнить его последнюю волю[14].

В Яффо Хае не понравилось. На грязных узких улицах воняло ослиной мочой, валялись полусгнившие остатки овощей. Днем солнце накаляло стены домов так, что нечем становилось дышать, а ночью в окна врывался сырой морской воздух, от которого на Хаю накатывали приступы кашля. Но больше всего ее изводили истошные вопли муэдзинов.

– Ой, я больше не могу это слышать! – восклицала Хая, затыкая пальцами уши. – Я не выдержу, я сойду с ума!

– Но в Одессе ты же не обращала внимание на колокольный звон? – успокаивал ее Шая. – И к муэдзинам привыкнешь.

– Тоже сравнил! – возмущалась раввинша. – Нет, я не выдержу!

Кто-то рассказал ей о новом еврейском поселении в четырех километрах к северу от Яффо. Строили его для зажиточных людей. В нем были просторные улицы, уютные дома под четырехскатными крышами из красной черепицы, много зелени и ни одного муэдзина.

– Мы тоже зажиточные! – провозгласила Хая, сумевшая выгодно распродать нажитое в Одессе имущество и благополучно перевезти через море зашитые в нижнее белье золотые червонцы.

Для жительницы большого города четыре километра не крюк – в хорошие торговые дни Хая нахаживала по Одессе куда больше. Выйдя из Яффо после завтрака, к обеду она уже сняла дом на улице Иегуды Галеви. Перед домом были высажены пальмы с огромными жестяно шуршащими листьями, а сразу за ними распахивались охряно-желтые дюны, упиравшиеся в голубую полоску моря.

– Я сбила цену почти на треть, – гордо рассказывала Хая мужу. – Хозяин дома, винницкий мямля, никогда не сталкивался с торговцами Нового базара. Он просто не понял, откуда я на него свалилась!

Переехали на следующий день. Возчик-араб сложил на арбу, запряженную двумя сердитыми ослами, все имущество раввинской семьи и неспешно зашагал вдоль берега моря. Семья в полном составе тронулась следом.

Дом оказался большим и удобным, в нем были водопровод, ванная и туалет – роскошь даже по одесским масштабам. Все было замечательным, кроме одного обстоятельства, которое винницкий мямля не то чтобы скрыл, но не подчеркнул, а раввинша не заметила. В ста метрах от дома проходила железнодорожная колея, и десять, а то и больше раз на дню по ней с грохотом, скрежетом и скрипом прокатывались составы из Яффо в Иерусалим и обратно. Сговорчивость мямли оказалась вполне объяснимой. Слава Богу, что по ночам поезда не ходили!

Зато в остальные часы тишина была полной. Нарушали ее только едва слышный шум прибоя, пересвистыванье птиц и шуршание листьев пальмы у крыльца. Соседи не мешали – в зажиточных домах не принято было шуметь.

– Мы выехали на дачу, – не уставала повторять Хая. – Солнце, свежий воздух, апельсины.

Дача дачей, но кормиться надо. Дети с самого утра расходились в поисках заработка, оставив на бабушку внуков и внучек, а Шая отправлялся на берег. Взвалив на плечо большой зонт и подхватив свободной рукой складной стул, он после молитвы уходил к морю.

И знаете что? Там было даже лучше, чем на Соборке! Он мог до вечера просидеть под зонтом, не увидев ни одного человека. Только в сапфировой глубине моря распускались, а потом опадали паруса рыбацких лодок, выходящих из Яффо. Вот теперь Шая понял, что такое вдохновение и как высоко взлетает мысль под неумолчный шум волн.

Общепринято, что духовное выше материального. Выше, то есть ближе к Создателю. Молитва, учеба, размышление поднимают душу человека над грубостью материи. Но так ли это?

Душа – часть Всевышнего. Она попадает в тело после множества сжатий и сокращений, ведь иначе бесконечный Бог не сумеет поместиться в крохотную материальную оболочку. Но вот сама оболочка – казалось бы, грубая,