Отречение - Мария Анатольевна Донченко

площадке, Артём не то что бы забыл об этом разговоре, но скорее не придал ему значения, мысли его занимали другие темы, и он не посчитал странные вопросы подростка чем-то важным.* * *

В курилке говорили о политике. Более того – спорили о ней.

Такого Артём не мог припомнить за все пять лет работы на одном месте.

На работе знали, что Артём политикой интересуется, знали и то, что он ещё в детстве участвовал в восстании девяносто третьего года, и всегда относились к этому спокойно-доброжелательно – у каждого свои увлечения – но сами по себе политические события не обсуждали никогда.

Но в это утро его ждали, и едва Зайцев переступил порог раздевалки – все взгляды поворотились к нему.

Утро было необычным. Оно не было хмурым и невыспавшимся, как обыкновенное утро понедельника в начале тяжёлой рабочей недели. Неожиданно для себя самого Артём почувствовал себя в центре всеобщего внимания.

– Ну, – спросили мужики, – ходил свергать власть? Рассказывай!

В том, что Артём был в субботу на Болотной площади, не сомневался никто, и это его больше всего удивило.

– Ходил, – подтвердил он угрюмо и односложно, и вопросительные взгляды становились недоумевающими.

Нет, не так он себе это представлял, утро после начала массовых протестных выступлений. Скорее как октябрь девяносто третьего, или – ему не пришлось участвовать в этих событиях, он был тогда в неволе, но следил в колонии по телевизору за движением против монетизации льгот в начале пятого года. Тогда, как и в девяносто третьем, на улицы вышли обозлённые простые люди, с гневными, но родными и человеческими лицами, в поношенных пальто – а позавчера он видел совсем других, чужих, самодовольных, не знающих цену трудовой копейке, бесящихся с жиру – да, вот, наверное, правильное определение.

Он должен был говорить правду, но слова застыли комом в горле, и ему стоило огромных усилий произносить эти слова.

– Нет, – проговорил Артём, – нечего там делать. Это не наша война и не наша движуха.

Глухой ропот был ему ответом. Казалось, от Артёма ждали чего угодно, но не этих слов.

– Я там был, пацаны, – продолжил он, – и поглядел на тот контингент, что там собрался. На рожи их поглядел. Не наши там люди рулят, а зажравшиеся морды, которые с жиру бесятся, которые в мерседесах ездят, – слова давались ему с трудом, – есть, конечно, и попроще, среди массовки, но это те, кто позволяет вести себя на поводке. Они не облегчить нам жизнь хотят, а наоборот, сделать ещё хуже, как в девяностые, чтобы совсем нечего было жрать…

– Ну вот, – раздался чей-то насмешливый голос, – был Зайцев первый революционер, а как клюнул жареный петух, так весь вышел.

Артём почувствовал, как краска заливает ему лицо.

– Всё правильно пацан говорит, – возразил голос постарше, – смотрел я в субботу телик, так мне тоже эти морды не понравились. Мы тоже в жизни кое-что повидали. Не стоит подрываться и бежать за кем попало, сперва разобраться надо, кто такие и чего хотят. Хватит уже, набегались.

Это был Валентин, рабочий лет сорока пяти, в молодости, как и Артём, судимый, вроде бы за драку, но успевший в девяносто первом помитинговать за Ельцина – впрочем, этого факта своей биографии он стеснялся и мог вспоминать о нём только после третьего стакана.

Артём посмотрел на Валентина с благодарностью.

– Ладно, время, айда работать, хорош языками трепать…

Артём испытал огромное облегчение, оказавшись наконец на своём рабочем месте, склонился над ящиком с инструментами и больше не проронил ни слова до конца смены.

* * *

Чёрт бы побрал упрямую старуху, думала Надя, собираясь на митинг на проспекте Сахарова и одевая потеплее маленького сына Кирюшу.

Бабка Матрёна наотрез отказалась сидеть с ребёнком.

– У меня мероприятие поважнее твоего, – отрубила она, давая внучатой племяннице понять, что разговор окончен, и продолжения не последует.

Что у неё могло быть важного? Неужели нельзя перенести на другой день, хотя бы на воскресенье? Ведь все знают, что в эту субботу ожидается продолжение Болотной…

Тем более, последние три дня старуха почти не выходила из комнаты, подрёмывая в кресле-качалке.

Накануне к ней заходил Андрей Анисимов из соседней квартиры, и они, как в былые времена, долго что-то обсуждали за закрытой дверью.

– Мы не должны отдавать им улицу, Матрёна Петровна, – говорил он, – и неважно, сколько нас будет. Хотя мне кажется, нас будет много. Я сейчас вспоминаю седьмое ноября девяносто первого. Тоже катилась лавина. И тоже нашлись те, кто вышли и не побоялись. Вспомните, мы тогда думали, что нас будет очень мало, и Вы так думали, и я, и Юленька, а собралось-то сколько… Надо, надо идти на Воробьёвы горы, показать им, что есть ещё красные в Москве. Главное – что есть, Матрёна Петровна, остальное неважно.

– Я-то пойду, – проговорила она, – а ещё кто собирается?

– Из нас – мы с Юленькой, – обрадованно ответил Андрей, – и Артём тоже, я у него спрашивал.

Морщинистое лицо Матрёны посветлело.

– Ну вот и ладно, – произнесла она умиротворённо.

…Надя не знала об этом разговоре, но все её просьбы посидеть с Кирюшей хотя бы три-четыре часа словно натыкались на глухую каменную стену.

И вот она вышла из дома заранее, катя перед собой коляску и немного волнуясь – брать двухлетнего сына на митинги, тем более в холодное время года, ей ещё не приходилось. До последнего она надеялась, что старуха смягчится и предложит всё-таки помощь – ну поломалась, показала свою значимость, и хватит – но этого не случилось.

…Народу было много. Очень много. Не меньше, чем в прошлый раз, радостно отметила Надя, и настроение поднялось, несмотря на пасмурную погоду, и ноги сами несли её на поверхность из перехода станции метро «Комсомольская», мимо вокзалов, мимо платформы Каланчёвская, к запруженному проспекту Сахарова, кишащему цветной неоднородной массой…