Отречение - Мария Анатольевна Донченко

И где-то там, среди этих ярких курток и шариков, наверняка была Надя, но найти её в такой толпе не представлялось возможным, да и какой был в этом смысл?

Артём испытывал странные и противоречивые ощущения. С одной стороны, ему было страшно – да, он не стеснялся себе в этом признаться. Его окружали инопланетяне, которые по какой-то нелепой случайности общались между собой по-русски. Русская речь в их устах звучала дико и противоестественно.

С другой стороны, он ещё не сознавал этого, но его злило и раздражало, что они, чужие, модные и успешные, выплеснулись вдруг в уличную политику, в протест, который всегда был средой Артёма и таких, как Артём – патриотов, не принявших девяносто первый год и жаждавших реванша. Они пришли и захватили его отдушину, его стихию, они будут устанавливать тут свои порядки, и того, что было, уже не будет никогда – эта волна шла на уровне подсознания, он ещё не отдавал себе отчёта и не мог сформулировать, что случилось, как это случилось и что делать теперь.

И всё же, всё же в колыхании этой огромной толпы оставалось что-то неуловимо притягательное, звавшее слиться с ней, стать частичкой чего-то большого… Зачем? За честные выборы? К чему тебе, Артём Зайцев, их выборы?..

Рука сама потянулась в карман куртки, где лежала пачка сигарет.

Тряхнув головой и отогнав тревожные мысли, он огляделся. За те несколько минут, что он позволил себе отвлечься, от метро подошли новые участники митинга, толпа возле деревьев за памятником Репину, где он стоял, становилась плотнее, и выбраться из неё было уже не так-то просто, хотя ещё возможно.

«Уходить!» – мелькнула первая мысль. – «Всё, что было нужно, ты уже увидел».

«Остаться!» – усмехнулась вторая.

И третья, перечеркнувшая все сомнения:

«Надя! Надя здесь!»

Хотя Артём прекрасно понимал, что, начнись драка или даже просто давка, помочь Наде он ничем не сможет.

Наверное, права была Юлька, что на этот митинг не пошла. Чужой, совсем чужой митинг.

Чай не согревал Усольцева изнутри, и даже пальцы, сжимавшие горячую кружку, оставались ледяными.

Вчерашний страх не растаял – он ушёл в глубь его сущности и сжался, готовый подняться вновь. Алексей умел скрывать свои эмоции, и теперь его собственный страх казался ему маленькой голубой ледышкой где-то под сердцем.

Калныньш расхаживал взад-вперёд по комнате.

– Я ждал от вас большего, – сухо сказал он Усольцеву после долгого молчания.

– Народ к большему не был готов, – пытался оправдаться Алексей.

Калныньш покачал головой.

– Был, – возразил он. – Могло быть и большее. Скажите, Алексей, когда Вы стояли на трибуне, Вам не показалось, что мостик мог не выдержать напора толпы?

Усольцева передёрнуло. Он быстро совладал с собой, но Марк успел уловить секундное изменение выражения его глаз.

– Как Вы угадали? – спросил Усольцев, растягивая губы в искусственной, вымученной улыбке.

– Это показалось не только Вам, – ледяным тоном ответил Калныньш. – И всё же. Почему Вы позволили толпе разойтись? Испугались жертв? Алексей, пугливым не место в большой политике. Особенно, – добавил он с нажимом, – когда речь идёт о деньгах.

«Он учит меня жить, как мальчишку», – подумал Усольцев со злостью.

– Я Вас понял, Марк, – ответил он спокойно. – Вы понимаете, что это был первый митинг, но отнюдь не последний. Возможно, мы не очень хорошо подготовились, имели место упущения – да, мы действительно не ожидали такой численности. В понедельник мы подаём заявку на новый митинг, на двадцать четвёртое декабря. И это только начало раскачки ситуации. Всё ещё впереди, поверьте, Марк, не стоит расценивать вчерашний митинг как единственный и упущенный шанс, напротив, мы стоим на пороге больших и интересных событий…

Он говорил ещё какие-то слова, но дальше Калныньш уже слушал вполуха.

«Трус, – с презрением думал про себя Марк. – Уж от кого-кого, а от него я этого не ожидал – такой красавчик на акциях прямого действия… А где ж искать других-то? Где? Вот и приходится работать с таким, с позволения сказать, человеческим материалом… Так всегда было, так всегда будет. Тьфу».

– От Вас зависит многое, – наконец произнёс он назидательно. – Не всё, конечно, но многое. Повышайте градус протеста.

Тем же вечером в не самом дорогом, но с претензией на некую элитарность и стиль кафе на юго-западе Москвы сидели за столиком четверо – Алексей Усольцев, его жена Леся, Неля Коломнина и Борис Даниленков.

Леся была вся в чёрном – жакет, мини-юбка, высокие блестящие сапоги на каблуках. Она выкурила сигарету, закинув ногу на ногу, бросила в пепельницу окурок лёгким движением тонких белых пальцев с длинными, ярко накрашенными ногтями и обхватила руками обтянутые чёрными колготками колени.

Её элегантная короткая шубка висела на вешалке в углу.

– Не упусти момент, Лёша, – томно и медленно, с нескрываемым самолюбованием говорила Леся, – наш с тобой звёздный час приближается, на улицу вышло стадо, не суметь этим воспользоваться просто нельзя. Если мы упустим момент сейчас, так и будешь всю жизнь бегать с матюгальником. Действовать надо сейчас и не бояться.

«Она рассуждает почти как Марк», – нервно подумал Усольцев.

Борис внимательно слушал Лесю, втайне любуясь её жестами, её чертами лица, её манерой себя держать.

«Насколько же она красивее Нельки», – невольно подумал Борис и сам испугался своих мыслей.

– Ты хочешь предложить что-то конкретное? – спросил Усольцев с лёгким раздражением в голосе.

Леся замялась. Её тонкие, подчёркнутые макияжем брови слегка изогнулись.

– Нет, конечно, дорогой, ты же у нас лидер и генератор идей, – ответила она без тени иронии, – я хочу тебя, если можно так выразиться, ободрить и вдохновить на решительные действия, – она довольно улыбнулась и слегка щёлкнула длинными пальцами.

– Ты двадцать четвёртое число имеешь в виду? Следующую массовую акцию?

– И да, и нет. До двадцать четвёртого ещё две