Обскура - Режи Дескотт

— Жерар?.. — произнесла она наконец слабым голосом, который он едва узнал.

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы скрыть нахлынувшие на него эмоции.

— А где Жан?

Жерар воспользовался тем, что один из полицейских принес воды, и протянул Сибилле стакан, радуясь, что не нужно немедленно отвечать на этот вопрос.

В это время снаружи пруд был осушен полностью, и в центре наконец-то показались первые останки жертв.

Глава 49

Закатное небо казалось освещенным праздничным фейерверком, в котором смешались всевозможные оттенки желтого, красного, оранжевого, синего, молочно-белого цветов, а также черного и свинцового — вереница туч нависала над горизонтом, за которым уже скрылось солнце. Высоко в небе виднелись отдельные обрывки туч, напоминающие серебристое кружево, хлопья взбитых сливок, облако пара из трубы трансатлантического парохода, саван… Целая палитра сияющих красок, столь же поразительных, сколь и эфемерных, которые, смешиваясь друг с другом, образовывали бесконечные вариации. Красок, которые жадный человеческий взгляд мог лишь попытаться запомнить — так быстро они менялись по мере того, как Земля вращалась вокруг своей оси. Обратив взгляд на восток, можно было увидеть небо, скрытое сумерками, но со своего места Жан не мог его увидеть и меньше всего об этом думал: он стремился к тому, в чем еще оставалась жизнь.

Кто из современных художников мог бы создать подобное чудо? Курбе? Его виртуозность с особенной силой проявлялась в зимних и морских пейзажах, где вздымались поистине эпические волны — казалось, слышно, как они рокочут, перед тем как разбиться о берег. Моне? Разве не заговорили о нем впервые после его картины «Впечатление. Восходящее солнце»? Утреннее, еще слабо освещенное небо отражается в спокойной воде, чуть подернутой рябью, и на его фоне отражается мачта парусника, стоящего на якоре…

Прикованный к своему дивану, задыхающийся, Жан был уже ни в чем не уверен, в том числе и в этом.

Он подумал о матери — никогда еще она не казалась ему такой близкой, как в этот момент. Вспоминая ее последние дни, он поражался ее мужеству — когда он каждое утро подбегал к изголовью кровати, на которой она лежала, она, несмотря на свои страдания, старалась делать приветливое лицо, чтобы не испугать его. Он вспоминал ее печальный взгляд и прерывистое, свистящее дыхание, от которого у него разрывалось сердце.

Лежа на придвинутом к окну диване, он мог видеть Сену — реку, которая, по словам матери, впадает в море и уносит все печали. Сейчас он впервые в этом сомневался.

Он услышал, как открылась дверь, и повернул голову. Вот уже два дня отец ухаживал за ним, не питая никаких иллюзий в отношении фатального исхода: Жан предупредил его, что болезнь прогрессирует. Сейчас отец был заботлив, как никогда прежде, разве что в первое время после смерти матери. Такая перемена ролей еще усугубляла отчаяние Жана: это ведь он должен был заботиться об отце, чего тот был вправе ожидать после двадцати лет, в течение которых вся его жизнь была сосредоточена вокруг сына. Исчезновение Сибиллы состарило Габриэля Корбеля сразу лет на десять. И однако он постоянно был рядом с сыном в его последние часы. Жан ничем не мог утешить его и порой сожалел, что, перед тем как спасти Анжа, даже не подумал об отце и о том, что с ним будет, когда он останется один.

Пока Габриэль приближался к нему неуверенной шаркающей походкой, которой еще несколько дней назад у него не было, Жан вдруг заметил свою медицинскую сумку, стоящую возле входной двери. Уже бесполезную сумку, символ его беспомощности… Итак, он оказался перед той же дилеммой, что в свое время доктор Зеленка, чей поступок так его поразил. Оказавшись у постели задыхающегося ребенка, он не смог найти другого решения, кроме как принести в жертву свою собственную жизнь. Но не была ли его жертва замаскированной формой самоубийства? Он оказался слабым и чувствовал себя виноватым во всем случившемся. В том, что послал Анжа на верную смерть, в том, что не смог уберечь Сибиллу, как не смог и убедить Обскуру… Возможно, эта жертва виделась ему средством все искупить, задушить терзающее чувство вины…

…вместе с собой.

Жану показалось, словно ледяная рука сжала ему сердце, когда он ощутил у себя во рту первые клочки дифтеритной пленки — они заполонили ему полость рта и проникли в горло. В этот момент он почувствовал всю неизбежность своей гибели. Конечно, он мог выплюнуть, выкашлять эту отраву, засунуть пальцы в горло, чтобы извлечь оттуда липкую мерзость, но было уже поздно: болезнь проникла в организм. Как он мог быть таким дураком? Он ведь знал, на что идет. И никто не согласится пожертвовать собой, чтобы отсосать дифтеритные пленки из его горла — а это единственный способ спасти его от смерти…

Жизнь за жизнь. Поменять одну на другую — какой абсурд! Не в том состоит медицинское призвание, чтобы спасать больных ценой собственной жизни. Он надеялся на совсем другое, и на медицинском факультете также говорилось об иных задачах, даже если научный прогресс не был таким быстрым, как хотелось бы.

Отец взял его руку и слегка ее сжал. Жан поднял к нему голову. С каких пор они стали испытывать трудности в общении друг с другом, оставаясь наедине? С тех пор как он решил стать медиком, разрушив отцовские надежды? Но нужны ли были им слова? Жану показалось, что под отцовской бородой, клочьями свисавшей на грудь, он разглядел улыбку. Но может быть, это ему померещилось, или же он слишком сильно захотел это увидеть. А может быть, это был результат бреда, вызванного асфиксией. Ведь на самом деле его отец тоже все потерял…

Солнце скрылось, но его лучи все еще золотили высокие облака, похожие на пушистое кружево. Жан испытывал страшные мучения, пытаясь глубже вдохнуть воздух, чтобы полностью заполнить легкие, но в горло проникала лишь тончайшая струйка воздуха, которого хватало на несколько секунд. У него было ужасное ощущение, что жизнь от него ускользает.

Отец зажег две масляные лампы, осветившие книги, давно увядший букет пионов, осыпавшиеся лепестки которых образовали темно-розовый ореол вокруг вазы, незаконченную вышивку Сибиллы на спинке кресла…

Столько деталей, принадлежащих тому миру, от которого он с каждым часом все больше отдалялся… Воспоминания о прежнем существовании постепенно угасали. И воздух, и жизнь от него ускользали. Самую сильную тревогу вызывало у него ощущение, что он задыхается. Каждое мгновение приносило мучительное чувство, что его постепенно и неумолимо отгораживают от жизни. От того праздника, каким может быть, и порой даже бывает, земное существование.

Жан закрыл глаза. Недавно он узнал новости об Анже. Мальчику стало намного лучше. Будущий медик, подумал Жан, слегка улыбнувшись, но улыбка тут же исчезла из-за необходимости сделать новый глоток воздуха. Что ж, теперь он в надежных руках Жерара. По крайней мере, эта жертва будет не напрасной. Даже если и не поможет вернуть Сибиллу…

Жерар рассказал ему об аресте Лакомба, главного и единственного пособника Люсьена Фавра, которому он к тому же приходился молочным братом. Человек, которого уже прозвали Душителем. Но подробностей он не знал. И вот, словно по какой-то злой иронии судьбы, Жан тоже умирает от удушья…

Он закрыл глаза, пытаясь избавиться от видений прошлого. Он знал, что с Анжем, но по-прежнему не знал, что с Сибиллой. Два последних раза, когда ему показалось, что он видит ее, он спутал ее с Обскурой — воспоминание о которой вызвало у него гримасу, — сначала на бульваре перед театром, потом в мастерской Люсьена Фавра в виде Олимпии. Как будто эти две женщины в его сознании стали одной…

Как же все обернулось таким ужасным образом? Он вел счастливую жизнь, деля ее между Сибиллой и своими пациентами. Ничто не предвещало катастроф. И где она сейчас, его маленькая актриса, так похоже изображавшая симптомы истерии в клинике Шарко?.. Эта роль впечатлила его настолько, что Сибилла стала играть главную роль в его жизни. Жива ли она еще? Страдает ли? Эти вопросы не переставали его мучить. Но порой тревога и новый приступ мучительного удушья становились настолько сильными, что боль, связанная с исчезновением Сибиллы, улетучивалась. Мог ли он каким-то образом избежать этой катастрофы?

Он отчаянно пытался вдохнуть. Ему хотелось позвать на помощь, но у него больше не было сил. Да и что можно было для него сделать? Открыть окно? Ему удалось вдохнуть немного воздуха, достаточно лишь для того, чтобы хоть немного отдалить предначертанный срок… Сколько бы он ни изучал легочные болезни, он даже вообразить не мог, насколько драгоценен может быть воздух, до какой степени его может не хватать. Этот возрастающий недостаток был ежесекундным кошмаром, в который его погружал каждый вдох.

Возможно, если бы Обскура не пришла к нему в кабинет, катастрофы можно было бы избежать. Ее неожиданное появление, весь ее искрометный облик его заворожили — и из-за этого он готовился теперь уйти из жизни, перед этим пройдя через запутанный мрачный лабиринт, к которому совершенно не был готов, и став жертвой обстоятельств, из которых не видел выхода.