Обскура - Режи Дескотт

Жан принялся лихорадочно сортировать фотографии, разделяя их на те, по которым жертв еще можно было опознать, и те, где лицо каждой из них уже полностью утратило очертания. Вторую стопку он сунул в одну из угольных печей, расположенных в ряд в центре комнаты. Затем он вернулся к шкафу и начал выдвигать ящики. В третьем он нашел то, что искал: негативы. Матрицы, которые позволяли воспроизводить изображение до бесконечности (или почти). Их он тоже сунул в печку. Затем продолжил свое занятие, открывая ящики и выгребая оттуда все негативы, которые находил. Его лихорадочный взгляд различал в них пародии на картины Мане, знакомые силуэты с темной кожей и белыми глазами, среди спектра всевозможных оттенков серого, свойственных негативам. Работа безумца… Жан и сам, устраивая это аутодафе, смеялся как безумный.

Нужно было все уничтожить, не оставить ни одного негатива, который позволил бы Люсьену Фавру посмеяться над ними с того света. Запихивая в печь последние негативы с помощью щипцов для угля, Жан покосился на мертвое тело Фавра и снова издал лихорадочный смешок. На мгновение ему представилось, как Фавр начинает корчиться и вопить, как его рука судорожно тянется к револьверу, как он поднимается и набрасывается на него… Нет, не может быть и речи о том, чтобы эти несчастные послужили увековечению его памяти. Жан смотрел, как огонь пожирает негативы. Должно быть, из трубы сейчас выходит едкий дым… Жану казалось, что он различает мельчайшие угольки, смешавшиеся с пеплом. Но это была только иллюзия. Благодаря притоку воздуха, свободно проникающему внутрь печки, поскольку Жан не закрыл заслонку, все сгорало очень быстро. Печи напоминали о кузницах папаши Фавра, из которых вышло его огромное состояние… Теперь в том же самом пламени исчезало и то, на что его презренный наследник потратил это состояние и свою собственную жизнь. Как будто сама душа Люсьена Фавра корчилась в огне среди горящих негативов…

Услышав в коридоре шаги, Жан закрыл заслонку и обернулся. Стоя на пороге мастерской, за ним наблюдал Нозю. Затем инспектор заметил шкаф с выдвинутыми ящиками и направился к нему. Со своего места Жан не видел лица инспектора, но видел, как его длинные руки перебирают фотографии и подносят их ближе к глазам — скорее всего, он пытался идентифицировать жертвы.

— А сейчас вам лучше бы погасить огонь, — сказал он, не оборачиваясь.

Это было предупреждение. Нозю понимал Жана, но не мог позволить ему сжечь все улики.

— Итак, вы не нашли среди них свою жену?..

Жан не произнес ни слова в ответ. Он отошел от печи, и внимание его невольно переключилось на «картину», все еще остававшуюся в центре комнаты, и прежде всего — на Обскуру.

Проследив за ее ничего не выражающим взглядом, он увидел, что глаза ее направлены в сторону камеры, стоящей на штативе. Под воздействием мгновенного импульса Жан приблизился к камере, обошел штатив, стараясь не задеть труп, потом, после некоторого колебания, приподнял черную ткань и, нырнув под нее, заглянул в объектив.

С первого взгляда ему показалось, что эта репродукция «Олимпии» представляет собой точную копию оригинала, разве что насыщенные краски картины уступили место другим, более тусклым — видимо, такой эффект возник из-за линз объектива. Потом он заметил опрокинутое чучело кошки и неестественно склоненную набок голову негритянки — можно было подумать, что ей проломили затылок. Двух этих деталей оказалось достаточно, чтобы разрушить иллюзию, которую Фавр, без сомнения, стремился создать.

Тогда Жан сосредоточил все внимание на Обскуре, Марселине Ферро, глаза которой уже непоправимо изменились — сухие, неспособные к малейшему движению, утратившие даже видимость жизни.

Какая безрассудная и безуспешная попытка сравниться с гением Мане! Эту «картину» даже нельзя был назвать творением, ибо она изначально несла в себе разрушение. Об этом красноречиво свидетельствовал нынешний вид Обскуры, еще совсем недавно такой живой…

Наконец он оторвался от этого болезненно завораживающего зрелища, и черная ткань скользнула вниз, как занавес в театре теней. Возбуждение, вызванное недавним аутодафе, исчезло, вновь сменившись отчаянием: полицейские уже обыскали весь дом, но не обнаружили Сибиллы. И теперь Жан с ужасом ждал, что ее останки будут найдены на дне пруда, после того как вся вода уйдет.

Глава 46

Прошло четыре дня после «экскурсии» в загородный особняк Люсьена Фавра, но по-прежнему не было никаких известий о Сибилле. Особняк буквально перевернули вверх дном, так же как хозяйственные постройки и дом в Париже, где заодно подвергли допросу всю прислугу, но никто не сообщил ничего примечательного. Люсьен Фавр и его подручный Клод Лакомб — и, как сообщила экономка, молочный брат; это была единственная ценная информация — воздвигли непроницаемую преграду между своей преступной деятельностью и своим общественным статусом.

Сын кормилицы, товарищ по детским играм, привыкший с детства подчиняться наследнику громадного состояния, Клод, повзрослев, стал компаньоном Люсьена в других делах, о которых страшно было даже помыслить. Дамский угодник. Душитель…

Газеты уже все до одной писали об этом деле. Тротуар перед парижским особняком Люсьена Фавра осаждали разгневанные толпы. Родители, чьи дети пропали без вести, пытались возложить ответственность за это на покойного миллионера. Многие язвительно отзывались о его крупных пожертвованиях на сиротский приют — согласно общему мнению, он собирался построить питомник для своих будущих моделей.

Эти новости достигли и Нелли Фавр, несмотря на то что Жерар и доктор Бланш пытались всеми возможными средствами ее от этого огородить, понимая, что подобный шок для их пациентки может оказаться роковым. Эхо громкого скандала докатилось и до такого изолированного убежища, каким была клиника. Сказал ли об этом Нелли кто-то из пациентов или из персонала, втайне наслаждаясь возможностью взволновать ее и посмотреть, какой будет реакция? Как бы то ни было, несчастная впала в глубокую меланхолию, из которой психиатры отчаялись ее вывести. Но, по крайней мере, такое состояние позволяло ей забыть о слишком сильной боли.

Нелли Фавр, благодаря которой удалось выйти на преступника и которая, узнав об этом, окончательно утратила рассудок… Нелли Фавр, которая с самого начала была в курсе всего — и в то же время сама была началом всего…

Инспектор Нозю не стал выдавать Жана, уничтожившего часть улик, но тому было уже все равно. Его покинул страх, ему безразличны были скандалы. Он уже все потерял. Первое время он еще надеялся, что Клода Лакомба схватят и тот сообщит, где находится Сибилла, но теперь утратил и эту надежду. Он больше не верил, что Сибиллу найдут живой или даже мертвой. Принимая пациентов, он чувствовал себя никчемным шарлатаном.

Сил у него хватило лишь на то, чтобы избавить Обскуру от погребения в общей могиле, которое ей предстояло, и обеспечить ей приличные похороны. Миньона была слишком слаба, чтобы встать с постели, и он шел за гробом один. Мамаша Брабант, хотя и предупрежденная, не появилась. Должно быть, у нее было много других забот — разумеется, все ради будущего двух своих дочерей.

Рабочие опрокидывали рюмку за рюмкой возле стойки бара. Его собственный бокал был пуст. На пороге заведения появилась женщина, осмотрелась, пересекла зал. Разглядев ее, Жан попытался встать, но снова тяжело рухнул на банкетку. Ему казалось, что он уже где-то видел эту женщину, но не мог вспомнить, кто она. Женщина среднего возраста, бледная, осунувшаяся. Явно усталая. В светло-рыжих волосах была заметна преждевременная седина. Она нерешительно оглядывалась по сторонам. Затем направилась к нему. Может быть, это одна из его бывших пациенток?

— Доктор Корбель?

Он моргнул.

— Я Шарлотта Мопен. Вы принимали у меня роды…

— Какие-то проблемы с вашим ребенком?

Она покачала головой.

— Нет… то есть… Анж… — выдохнула она, по-прежнему стоя перед ним и нерешительно переминаясь с ноги на ногу.

Теперь Жан вспомнил. Он поднялся и надел котелок, лежавший на столе.

— Ему не стало лучше? — глухо спросил он.

— Он задыхается…

— Идемте.

Жан положил деньги на стойку бара и поспешил за матерью Анжа.

— Не будем терять времени. Расскажете мне все по дороге.

Он осмотрел мальчика по возвращении в Париж. Выписав необходимые лекарства, он с тех пор не навещал его, поскольку мысли его были заняты похоронами Обскуры, допросами в полиции, страхом никогда больше не увидеть Сибиллу и ежедневными визитами пациентов.

Рядом с ним торопливо шла мадам Мопен, стараясь не отставать. Задыхаясь от быстрой ходьбы, она рассказывала о течении болезни. Голос ее был прерывистым и хриплым от напряжения, она как будто выкашливала фразы. Дыхание становилось шумным и свистящим. Время от времени слишком резкое движение или громкая фраза вызывали у нее удушье. Лицо ее все сильнее бледнело, на лбу выступил пот. Все это были признаки, предшествующие полному физическому истощению.