Свет мой - Ким Макаров

Тетя Катя прислушалась, стала считать, потом махнула рукой:

— Раньше говорили, сколь раз выпь пробухает — по стольку кадей хлеба и вымолотишь с овина.

— А Настенька как же? — думал я о своем.

— Настенька? Не помню уже, в сказке-то про это не сказано. Думаю, — тетя Катя лукаво посмотрела на меня, — думаю — бабье дело — замуж вышла, детей нарожала… Может, и мы с тобой… какая ни есть веточка ее зеленая? А?

— Ну! — удивился я. — Сказка же…

Тетя Катя поправила синий платок на голове, задумалась, и эти думы, наверное, были хорошими — глаза ее посветлели, и очертания скуластого лица стали более мягкими, округлыми, и только вечные труженицы-руки не находили себе места: суетились, искали дело, то оглаживали сарафан, то теребили пуговку…

— Сказка сказывается, а дума думается. Настенька-то наша, можа, Анастасия Гордеевна, прабабушка… Вот опять же — про росу сказывала… Слушай-ка, как поется-то: Рос-си-я-я… А откуда это слово пошло? Не иначе как от росы-росинки. Думаю я, — тетя Катя улыбнулась, но улыбнулась как-то с грустью, — думается мне, кто хоть раз пробежал утречком босиком по росной траве, травушке-муравушке, тот во веки веков не забудет мест родных… А роса, что слеза земли-матушки… от горя ли, болезни какой помогает. — Тетя Катя опустила голову. — Вот до сих пор по душе тучка черная ходит: дед-то наш вскорости помер. И все кажется — мы в том виноваты. Принеси ему в тот день росы испить, может, еще пожил бы… Эка! — вскочила, как девчонка, тетя Катя. — Солнце-то высоко! Заговорились-затоковались совсем…

Тетя Катя снова легко пошла своей укосной межой, я — за ней. «Вжик-вжик», — уже суше звенела коса. Солнце пригревало крепче, и яростнее становился запах скошенной травы и родной земли.

Лошади

Димка сидел на завалинке и думал. Дед Егор чинил сеть. Ласка, сибирская лайка, мышковала по огороду. Все были заняты делом, и даже лето, пахнущее рекой и луговыми травами, тоже не ленилось, ткало новые листья на кустах и деревьях, нянчило в гнездах пискунов, купало в звонком плесе ребятишек, наливало солнечной мякотью малину, аукало в грибных колках женскими голосами… А Димка все думал…

Вчера на сеновале, ложась спать, он услышал от деда, что всякая животина имеет свой разум и понимает человеческий язык. Гусь — умен, цену себе знает, а посему ходит важно, как генерал; свинья — с виду глупа, рыло длинное, лба нет, глазки пустые — свинец тяжелый, но память у нее хорошая — обидчика на всю жизнь запоминает; самая глупая скотинка, говорит дедушка, курица — под себя гребет, а зачем — не знает…

Верно! Правду говорит дедушка, Димка и сам замечал… вот хотя бы Ласка. Соскучится за ночь — утром бежит ластиться, улыбается во все зубы. Ну, прямо-таки человек! А Серко? Протянешь ему на ладошке кусочек сахара, он осторожно — одними губами — возьмет и потом долго кивает головой, благодарит. Вообще, дедушка считает, что лошадь самая умная и понятливая животина на земле, потому как она всегда в работе с человеком вместе. Она и человека доброго за версту узнает, а недоброго, как волка, чует…

— Дедунь, а дедунь, расскажи о лошадях…

Дед большой охотник до разговоров, особенно с внуком. А как же иначе?! Кому как не своему внуку-последышу поведать то, что накопилось за далями и дорогами его жизни.

— Ну слушай, — откликается на просьбу дед. — Слушай да сетешку придерживай — за разговором и дело скоротится.

Лицо у деда морщинистое, в бородавках, суковатое, весь он будто из дерева выпилен: борода, что у лешего — редкая и длинная, мшистая, глаза — навыкат, удивленные и счастливые, до сих пор синька в глазах не пропала. Неказист с виду дедуня. Роста небольшого, руки длинные, черные, жилистые, будто корни… Но Димка своего дедушку любит и знает, что он в войну с фашистами смело воевал, что его уважают сельчане, что на нем дом держится…

— Было это в мое малолетство, — медленно начинает дед, — помогал, значит, я батрачить отцу своему, Гавриле Павловичу, пас на батамайских лугах с соседским кирюхой кулацких лошадей. Табунок у нас — голов пятнадцать.

Лето ласковое было, трава густая, сытая. Ночью в небе звездочки порхают, рыба в реке играется… Хорошо в ночном!

Работа для нас в самый раз: кони смирные, наработаются за день, устанут. Им на зеленом лужку — счастье.

Однажды, — вскинул дед мохнатые брови, — налетела буря. Кони наши сбились в круг, дрожат. Испугались сердешные. А молния как вскинется на дыбы, как полыхнет! Аж небо стонет, земля гремит… И нам стало страшно. Глядим на лошадей, а глазищи-то их зеленым светом полыхают, и сами они тонко ржут, будто помощи просят Что делать? Кирюха мой, Степка, сообразил быстро: «Давай, Егорка, песни петь!» Да как заорет: «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои, сени новые кленовые решетчатый…» — И ноги в руки, пошел плясом, кувырком по траве да так ловко, словно парень егозной перед девками на гулянке. Я — за ним, ору что-то во весь голос, и гроза мне — нипочем, и сам черт — не страшен. Даже весело стало.

А лошадей словно кто рукой похолил: вытянули шеи, подняли головы, смотрят, удивляются, наверное: «Что за дурацкое представление?! Али ребята с испуга рехнулись?»

Тут небо как рванет на лоскутки! Ка-а-ак гром даст под дых! Мураши по спине потекли… Ничего. Одна лошадь фыркнула, ударила копытом, выгнула колесом шею, на зад присела… вот-вот ударит за нами в пляс. Однако гроза как-то разом схлынула, отчалила к другим берегам. После дождина сыпанул, прямо картечь свинцовая! Мы к лодчонке, что на бережку ночевала, перевернули ее и — готов шалаш. Видим, лошади успокоились, пошли парами по лугу, а мы лежим себе, тепло нам друг от дружки. Слушаем, как дождик босиком по реке шлепает, как громушко высоко похохатывает: знать, умаялся…

Дед перекидывает сеть на другую руку, берет большую деревянную иглу, смотрит задумчиво на Димку и продолжает негромко:

— Заговорил-таки нас дождь — уснули мы. Проснулись — утро уже! Тихо вокруг, река вся светится, солнышко золотое по воде катится. Кони в воде стоят, точно серебром облиты. Дремлют.

Вдруг Лыска, самая захудалая лошаденка, сунула морду в воду, пошлепала вислыми губами и — говорит человеческим голосом, чисто так: «А где ребятишки наши?»

Обмерли мы, затаились. Вот диво дивное!

Старая хромая кляча Тунька, что с бельмом на глазу, отвечает: «Да где ж им быть… Поди, дрыхнут под лодкой. Умаялись бедовые. Хорошие мужики станутся, помяните мое слово…»

— Вырастут, — всхрапнул коновод табуна, огромный халзаный жеребец, — вырастут, охомутают вот, — ткнул жеребец горбатой мордой в бок тонконогого сеголетка Юрку, — охомутают Юрочку и покатят в санях под бубенчики веселые в города счастье свое искать…

Юрка заржал радостно, взбрыкнул задними ногами и пустил из розоватых ноздрей на воду большой голубой пузырь:

— И покатим! У нас все впереди! И-и-го-го!..

Дед Егор опустил сеть,, склонил лысоватую голову набок, смотрел бочком на внука, в глазах — смешинка бегала. А Димке виделись огненные, словно вылитые из солнца, кони. Он слышал их тайный разговор о грозе, о сочной и мягкой траве, о том, что день сегодня будет погожим, и что хромой Петр, богатей-мельник, совсем осатанел: стал бить лошадей кнутом по глазам…

Потом сквозь забытье услышал деда: «Сказывают люди, что один раз в лето разговаривают лошади, это когда молнии падают на землю и прорастают огненными саранками. Да и то не каждому дано услышать их, как не всякому найти ту, единственную сарану, молниевику, среди тысяч других, обыкновенных. Сердце должно быть чистым, без грехов, ласковым к человеку, к животине любой, к птахе вольной…»

Дед еще что-то говорил тихо бескровными губами, но Димка все никак не мог очнуться он был там, под лодкой и подслушивал утренний разговор лошадей.

— Ну, Дмитрий, — встал с чурбака дед Егор, дело сделано, сказка сказана теперь можешь, как ветер, на все четыре стороны света бежать Вон, мотри! Ребята тебя кличут с реки. — Дед толкает легонько Димку, смеется щербатым ртом. — Мотри, далеко не плавай. Сказывают в реке щука объявилась, бо-ольша-ая! — разводит в обе стороны руки дед Егор. Вчера с одного рыбака бродни сдернула, на быстрине стоял, ельчиков ловил… Хорошо — рядом лодка оказалась, а то бы плавать ему на дне речном, налимов кормить. Огромная рыбина ходит Во! — Дед Егор показывает на большое весло, которое лежит у крыльца. — Ну, беги, Дмитрий

Детство

«Там чудеса, там леший бродит

Русалка на ветвях сидит…»

В детстве я не раз слышал: «Купил куртку из чертовой кожи», «Сшил брюки из чертовой кожи»… и, помнится, даже видел эти «чертовы» штаны…

На улице вьюга мутит зимний день. За окном визг, вой, крик, хохот… По крыше кто-то ходит, на крыльце пляшут… И кажется, кто-то стоит за окном и смотрит на меня…