Свет мой - Ким Макаров

— Черти свадьбу справляют! — говаривала в такие дни мама.

Я с боязнью и страхом превеликим подхожу к окну, плавлю пальцем оконный ледок и пытаюсь подсмотреть в оттаявший пятачок чертей. Ни черта не видно!

И, убаюканный вьюгою, я легко засыпаю. Во сне вижу: ражие рыжие дядьки с крючьями железными, с веревками и сетью длинной бегают по нашему огороду — ловят чертей и бросают их в большие деревянные клети на санях и увозят на живодерню: сало топить, шкуры дубить… Кони, всхрапывая, летят в полный мах, словно следом стая волков гонится…

На живодерне в огромной красной каменной комнате стоит большой чугунный чан, от которого несет запахом смрадным. Дядьки хватают чертей и — я закрываю глаза, но все равно вижу — сдирают с каждого черта по семь шкур, а самих чертей — голышом на мороз! Бр-р!..

— А-а-а! — рву я рот в крике, хочу проснуться, но вижу: в углу комнаты сидит маленький чернявенький кудрявенький чертенок. Лупоглазит на котел дымный, дрожит. Мне его жалко, я плачу и — просыпаюсь… На печи жарко, темно. А в трубе кто-то стонет глухо, плачет. Я думаю, что это, наверное, чертиха жалуется на своего малого, который убежал играть в прятки, да так спрятался, что и след простыл…

Утром проснулся — тихо. Мама с братом ушли на работу, сестренка — в школу, а мне — во вторую смену. Кот у окошка сидит на лавке, умывается. Увидев меня, хвост трубой и — к двери. Я шапку — на голову, ноги — в катанки, кусок хлеба со стола — в зубы, телогрейку — на плечи и на улицу. Снегу! Снегу за ночь черти накосили, хоть стога ставь! Дома — по пояс в сугробах, и во всей округе — тихо. Белая вокруг тишина. Такая, что слышно, как струятся в небо белые дымы из печных труб. Кот от такого дива глаз прижмурил.

Я беру лопату и начинаю пробивать тропинку к воротам. Придет мама и спросит: «Это какой молодец так расстарался? Домовой-дворовячок, что ли?» Конечно, он. Кто еще! Лопата — вон какая! — большая и тяжелая. Мне одному никак бы с ней не управиться. Помогай, дворовячок!

Ни чертей, ни домовых… я не боюсь. Всем жить охота. Так пусть у человеческого жилья погреются, порадуются человеку, с его заботами побудут… Все веселее жить. Злые люди напраслину несут на них, свою вину на чужую душу валят… Так говорит мама.

А сестренка шлепнет меня по лбу, сделает губки бантиком и скажет строго:

— Не мели, Емеля! Все это враки и сказки. Ни домовых, ни русалок, ни другой какой чертовщины нет!

Как нет?! Старший брат сам рассказывал… А он врать не будет. Не такой человек. У него — трактор! Дернет за веревочку — трах-та-рарах! — и поехал куда надо. Самый лучший тракторист в колхозе! Вот! У него в комнате целая стена в золотых похвальных грамотах, а вторая — в открытках. Все — артистки кино. Одна красивше другой.

Летом брат косил траву на острове, а там — каждый знает — радуга живет. Днем дождик по острову прошел — радуга и проснулась, встала, погулять вышла: мир посмотреть и себя показать. Брату и любопытно: как радуга воду пьет, лицо свое девичье умывает… И еще хотелось ему в той купели искупаться, чтоб на всю жизнь счастливым быть.

Побежал он, крадучись, к дальнему плесу и видит: у розового бережка русалка…

Сестренка и тут каждой дырке — сверчок, выскочила из кухни, встряла в разговор:

— Знаю я этих русалок! Шурка Дымова купалась.. То ее любимое место на острове..

Брат на нее как-то странно посмотрел и вышел быстро в свою комнату. Там все открытки киноартисток собрал со стены и куда-то спрятал.

Да что русалки! У нас в деревне самая настоящая колдунья-ведунья живет. Баба Устя. Лицо у нее черное в волосьях и бородавках, волосы седые, нос крючком Всегда она в длинном черном платье, с клюкой… А дома у нее ученый ворон живет: вечерами бабке книгу толстую читает, по ладошке гадает и, говорят, в девято-тридесято царство летает за живой и мертвой водой. Баба Устя той водой лечит людей, скотинку, зверей, птиц. Мама говорит: «Молодых парней к земле привораживает, девок — к парням. Чтоб в город не бежали — дома, на родине жили…»

Гришка Верзилкин про бабу Устю все знает: он у нее три лета подряд козу пас. У козы той характер не сахарный. Однажды Гришка зазевался, а коза шмыгнула в чужую избу и давай там порядок наводить: квашню с тестом опрокинула, фикус объела, платье новое шелковое хозяйки наполовину сжевала. А Гришка голову к небу задрал — галок считает, ногами босыми болтает, пятки черные на солнышке греет.

Подошла к нему с тылу бабка Устя и ткнула клюкой в пятку.

— Так-то, пострел, мою козу держишь!

Гришка вскочил и — нечаянно от страха — выругался.

На третий день у него на пятке бородавка выросла. Большая. Ни ходить, ни бегать. Испугался Гришка: пошел к бабке Усте — слезно каяться, прощения просить.

Бабка посмотрела его ногу, дунула-плюнула на бородавку и спрашивает ворона:

— Федор Иванович, что делать будем? Скуда ли? Серебро ли? Злато?

Ворон слетел с печки, полистал клювом толстую бабкину книгу в кожаном переплете, отвечает громко:

— Кар! Кар! Кар!

Так прокаркал, что у Гришки в волосах ветер заходил. А бабка только вздохнула:

— Чему бывать, того не миновать, милок. Ступай, соколик, к тятьке. Обскажи ему свое фулиганство, пусть он тебя маненько поучит. Потом ко мне придешь — посмотрим: прибыло ли ума в твоей головушке. Иди, сокол…

Гришка прискакал, прихромал кое-как домой, принес вожжи из амбара, лег на скамью:

— Бей, тятя! Виноват я…

У отца Гришки трубка изо рта выпала.

— Вот дурак-то несеянный.

— Бей, батя! Заслужил…

Отец огрел Гришку два-три раза вожжами да и кинул их под лавку: рука не поднимается невиновного бить. Гришка подумал, что гроза прошла, и все-то рассказал отцу без утайки. Да, видно, зря. Отец Гришку — за вихры и — на старое место. Так обутюжил сына, что Гришка два дня не выходил на улицу. Теперь от него худого слова не услышишь, культурным стал.

А бородавка в тот же день с пятки слетела, Гришка и не заметил когда. Баба Устя смеялась потом, говорила Гришке: «Легкая рука, Гринь, у тятьки твоего — враз две порчи вывел…»

— Димка! — на заборе повис Гришка. Легок же на помине! — Работаешь? Давай помогу. Я самый лучший в мире дворник!

— Опять в школу не пошел? — Я охотно отдаю ему лопату.

— Марь Вановна заболела. Грудная жаба у нее.

— Жаба?!

— Ага. Здоровая! — Гришка лопату втыкает в сугроб и показывает руками, будто сам видел. — Чуть не задушила Марь Вановну. Ка-ак прыгнет ей на грудь!

— Что ты врешь, Гришка! — сержусь я. — Зимой какие жабы?

Гришка трет варежкой свой задиристый нос. Брови у него рыжие, будто две собаки лохматые. Насупился-то как…

— Жаба у Марь Вановны в груди сидит. Не веришь? Стало быть, летом заскочила. Теперь ее душит, Марь Вановна умереть может… — он подходит вплотную ко мне и шепотом сообщает невероятное: — Вчера Марь Вановна мне две пятерки поставила.

— Врешь! — это известие удивило меня больше, чем рассказ о жабе. Гришка, всем известно, самый матерый двоечник. Он весь в двойках, как в репьях. С горем пополам во второй класс перешел.

— Провалиться мне сейчас! На луну упасть! Крысой дохлой буду! — клянется Гришка самой нашей крепкой клятвой.

— Надо к бабке Усте сходить. Она эту жабу болотную быстро на мороз выгонит. Пойдешь?

Страшно. Но признаться в этом стыдно.

— Пойдешь? — напирает Гришка. — Во́рона посмотрим. Книгу старинную у нее почитаем. В этой книге каждого человека судьба написана. Узнаем… Может, ты маршалом будешь…

— А ты летчиком? — усмехаюсь я.

— Не пойдешь, значит, — Гришка далеко в снег забрасывает мою лопату. — Эх, ты! Друг называется… Испугался, струсил, сдрейфил. — Гришка презрительно сплевывает мне под ноги. — С таким в разведку ходить — только портки стирать…

— А вдруг она нас заколдует? Забыл про бородавку…

— Тебя в мышку превратит, а меня — в кота! Вот я тебя без соли съем! Ам! — запрокинув голову, хохочет Гришка. За это я его уважаю: отходчив он сердцем и зла на душе долго не держит.

— Когда идти-то? Может, завтра? Я еще по арифметике не делал…

— Айда сейчас! — хватает меня за рукав Гришка. — Я тебе потом помогу уроки сделать.

Помощник нашелся! Тоже мне… Две пятерки нечаянно получил, так уже и запомошничал…

Мы идем широкой улицей, утопая в снегу, идем на край деревни, где в маленькой избушке живет бабка Устя. Во дворе ее ходит коза, та самая… Мы — в калитку, она — голову к земле: целит рогами на меня.

— Мила, Мила, — заискивающе зовет ее Гришка, — Мила, Мила, — протягивает он ей пустую ладонь.

— Гриш, а зачем козе борода? — в такие минуты у меня как-то сами собой выскакивают глупые вопросы.

— Баба Устя! — кричит громко Гришка. — Баба Устинья!

Заскрипела, завизжала дверь избы, и на пороге появляется бабка Устя: с клюкой в руке, в длинном черном платье, высокая, строгая, глаза сощурены от света снегов.