Свет мой - Ким Макаров

Ой, так зло и берет! Смотрю на них и все думаю, думаю, все передумки передумала: как дальше жизнь пойдет, кто на земле робить будет, хлеб-батюшку растить, детей рожать? Чего это их в город тянет? Чужой там хлеб: не тобой рощенный, не твоими руками нянченный. Как он в горло пойдет?.. Опять-таки, ни фатеры, ни отца с матерью. А миру! Шум-гром! Люди чего-то все торопятся, как тараканы бегают.

Мы с тобою жизнь честно прожили и детей воспитали. Дай им бог здоровья, а жизненное счастье в ихних руках.

У меня Вова и Валера инженеры. Вова-то совсем седой. Я, было, испугалась: свихнется парень. День и ночь в работе, чертежи чертит. Похудел, почернел — два года какую-то самочислительную машинку измысливали.

Сделали машину — орден дали, снова за работу — весь кабинет дома бумагами да книгами завалил. Я его ругаю: «Поседел весь, а ведь и пятидесяти нет». Улыбается. «Седина, — говорит, — сейчас в моде. Главное, мама, сердцем не поседеть».

Толя… царство ему небесное… такой же неунывный, моторный был. Сейчас, может, космонавтом бы стал… Самолет его, говорили мне, на чужой город падал, где-то там у немцев. Так он в другую сторону урулил, а сам не успел спрыгнуть.

Вот так время меняется: то все воевали, врагами смертными были — теперь вроде как породнились. Памятью ли тяжелой, кровью ли…

А зла на них давно не держу: простила им Ваню. Толя-то, вишь, геройством и мне, старой, сердце открыл: все мы, люди, одного неба звездочки, на одной земле живем.

Зина в политехническом училась, не закончила: поторопилась замуж выйти. Нам, девкам, отчего не терпится? А? Закон такой, что ли?

Ребенок родился — какая бабе учеба?! Теперь ее главный экзамен — дите. Дом весь на ней: от кухни до порожка — ее дорожка…

Сама я не смогла ей помочь, крутилась-вертелась меж сынами, что коклюшка. Так Зина сейчас работает на заводе, контролирует детали, не обижена и зарплатой. Детей двое, муж не пьет. Чего еще надо?!

Милые мои подружки! Все складно и ладно у меня — только вот старость. Обидно. И жить можно, и одеться есть во что, и радоваться есть чему. А годы бегут под гору.

Живу в том же старом доме. Зимой гостить езжу к сынам и к Зине. В огороде нынче посадила что положено, сами знаете. Огород у меня небольшой — копать уже самой трудновато. Совсем стала старуха, но на язык еще бойкая, не переговоришь. И бегаю быстро — сзади не остаюсь, если идем в лес по ягоды и грибы. Бегу, как молодая, огнем схваченная.

Да еще скажу: не работаю я уже два года. Подумала — зачем мне. Перед смертью отдохнуть надо, а то еще, может, на том свете заставят работать… Так поработаем, нам не привыкать.

С питанием у нас пока неважно. Говорят, это временно. Понятно — в деревне работать некому. А пока масло растительное есть, маргарин, сахар. Молока по два литра дают, яичек один раз в месяц привозят, мясо бывает по четыре-пять рублей за кило, кооперативное. И то — что обижаться: почти в деревне живем, голодные не бываем. Я поросят держу, курочек. С огорода летом у меня все свеженькое и веселенькое: укропчик, лучок, редиска — все остальное.

Паня и Варя, вот я вам все отписала, и вы мне напишите, как живете-поживаете, сколько гостил у Али Геннадий. Будешь ли, Паня, работать после отпуска? То ж, поди, не молоденькая, сзади кавалеры не ходят. Все отпишите и пошлите свое фото. Я буду ждать. Очень хочется на вас поглядеть.

У Гены сколько детей? Я как сейчас вижу, Варвара его у стожка родила. Мы его на руки взяли — солнце утреннее ему показываем. «Мол, смотри, золотуня, какое солнце у тебя на всю жизнь будет…» Он, бедненький, весь в пуху соломенном, в соломинках — кричит на весь белый свет… Так от золотой соломы и прозвали его «Золотуней-серебруней» Мы ж ему — все мамками были.

Жалко Андрея — сына своего не свидел. Все грозился: «Сына мне Варька родит — для колхоза сад яблоневый бесплатно посажу». Если бы не война — кушали бы сейчас золотые яблоки..

Гене и его семье поклон и большой привет. Пусть приезжает на родину, может, он отцов сад посадит..

Фу-у! Устала писавши, легче грядку сполоть. Теперь я вам написала, а вы читайте, не ленитесь.

Целую вас крепко, ваша подружка — Клава.

Чужая дверь

Зимним вечером, когда вьюга воет за окном, глубокой осенью, когда бесконечно и унывно дождит по стеклам — невольно прислушиваюсь: хлопнула дверь подъезда, быстрые легкие шаги по маршевой лестнице, звонок…

Опять в чужую дверь!

Я давно приметил — соседи мои гостеприимны. То встречу белокурую девчушку, воздушную в своем батистовом розовом платьице, порхающую со ступеньки на ступеньку, то элегантного, как восклицательный знак, мужчину, то полную даму, пышущую жаром и суетой июльского дня…

Но самое удивительное — гости идут, казалось бы, в самое неподходящее время: в ночь-заполночь, в морок и слякоть.

Кто же у меня по соседству живет? Старики, счастливые самым сокровенным богатством — взрослыми детьми, или молодожены, которым в радость принять друзей в новой квартире…

Мне почему-то видится артистка — молодая и красивая вольная женщина. И — «веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука»… За стеной я часто слышу плеск гитары, высокий женский голос, поющий русские и цыганские романсы, смех детский, разговоры непонятные…

Хозяев я ни разу не видел, а вот с гостями этой квартиры уже здороваюсь. Идут они, поднимаются на третий этаж, с радостными лицами, с ожиданием чего-то, с нетерпением в глазах.

…Однажды, осенней тихой порою, я, походя к своему дому, услышал музыку Тяжелые кованые звуки медно бились о коробки многоэтажных зданий. У нашего подъезда — толпа. Сердце непроизвольно кольнуло…

Гроб уже вынесли — люди прощались.

Я подошел и увидел лицо женщины. Странно знакомое лицо! По-мужски скуластое, оно, пожалуй, было чуть-чуть ироничным. Казалось, что покойницу смущает нелепый обряд прощания, громогласность музыки; спокойная уверенность губ, большой чистый лоб, прямой нос, подбородок с ямочкой…

Рядом с гробом на табуретке лежала черная бархатная подушечка, на которой покоилась скромного серебристого цвета медаль «За Отвагу».

…Проходят дни, месяцы. Но в чужую дверь не стучат, не звонят. Не спешат в эту квартиру в непогодь, заполночь. Там живут другие люди.

А мне порою бывает грустно от того, что я не постучал в свое время в эту дверь.

Красная рыба

За столом веселье, разговор…

— Вам балычка? Семушки?

— Спасибо.

— Икорки зернистой не желаете? Паюсной, может? Да не стесняйтесь, кушайте, будьте как дома. Рюмочку коньяку?

— Ха-ха-ха! Вы, право, шутник. Выдумали же: клопами пахнет. У нас только высший сорт, армянский. Можно сказать, полный генерал… А как насчет водочки? «Кристалл». Рижская. Со знаком качества.

— Спасибо. Я не пью.

— Ну-ну! Обижаете. Приголубьте. Вы же мужчина, вон какой! В полном соку… Извините, я хотела сказать: в полной силе.

— Бывает…

— А что? У вас язвочка? Это сейчас лечат. Я дам вам телефончик… Знаменитый специалист, сам Толин! Профессор!

— Спасибо. Здоров, как бык!

— А вы случайно Досифея Петровича не знаете?

— Профессор?

— Что вы! Стоматолог, золотых дел мастер, так сказать… У меня, видите, целехонькие. Элочке надо. Правда, говорят, нынче фарфоровые в моде.

— Не в курсе.

— А вы слышали, Пугачева прилетает? Как! Ну, голубчик, от культурной жизни отстаете. Весь город на дыбы, а вы — не в курсе. Отстаете, отстаете… Может, вам билетик достать?

— Спасибо.

— Экий вы… Все спасибо да спасибо… а за спасибо деньги не платят. Ха-ха-ха!

— А как вам наш телек понравился? Не заметили? Японский! «Сони»!

— Красивый…

— Еще бы! И цена ему красивая. Хотите кофе? Растворимый, черный, бразильский. «Касик»!

— Пожалуйста, не беспокойтесь.

— А вы, извините, что кончали?

— Не понял?

— Наш университет?

— Нет. Горьковский…

— Горьковский?!

— Да. Университет жизни.

— А-а-а… Неплохо зарабатываете?

— В круговую семь-восемь кусков.

— Кусков?

— Да, до восьмисот рублей в месяц.

— О-о-о! Министерская должность?

— Должность хорошая, рабочая. Рыбак я.

…За столом веселье, разговор… Хрусталь перемигивается светом, переливается звоном, взрывается шампанское, женское — «Ах!», коньячные наперстки то и дело тянутся к губам тонкошейных бутылок со звездочками на груди; фужеры задумчивы в иглистом мерцании вина, замерли балеринами на одной ножке; салатницы, чашки с золотыми каемочками, серебряные ложки, вилки, ножи… Все как «в лучших домах Лондо́на», — сказала бы хозяйка — вальяжная, сытая, выдрессированная легкой жизнью дама. Красивая. В теле баба. Крепкая. Ее бы к нам, на работу…

Ей-богу, скучно мне за этим столом. Устал я в отпуске от безделья. Сейчас бы к себе, на Камчатку! Эх, веселая в эту пору там работа!