Свет мой - Ким Макаров

Три дня Джурка ничего не ела, только воду лакала да по ночам выла.

В лунную ночь я вышел во двор. Джурка положила лисью морду на землю, тело ее вздрагивало, а из глаз катились слезы. Собаки, оказывается, тоже плачут! Было светло, тихо. Я погладил Джурку, она от этой ласки застонала даже.

На следующий день к нам пришел дядя Паша Егорычев. В рюкзаке у него что-то шевелилось.

— Михалыч, — окликнул он отца, работавшего в огороде. — Принимай подарок!

— Кота в мешке?

Отец выпрямился, сбил землю с лопаты, заискрил глазами.

— Да ты, Михалыч, почти угадал, — засмеялся дядя Паша. — У вас, кажись, Джурка ощенилась? Вот как раз ей на довольствие и поставить Приемыша.

Дядя Паша снял с плеч рюкзак, развязал его и вытащил за загривок лобастого крупного щенка.

— Ух ты! — восхищенно выдохнул отец. — Вот это экземпляр. Зверь! Где украл?

— Украдешь у нее… — дядя Паша легонько толкнул ко мне щенка. — Случайно наткнулся на нору. На семнадцатой деляне лес валили, так спугнули волчицу. Других-то она раньше перенесла, а этого бедолагу не успела. Я обхожу участок — слышу: скулит кто-то…

Пока взрослые разговаривали, я играл с Приемышем. Щен как щен. Ничего страшного.

— Пап, возьмем, а? Джурке не так скучно будет.

Отец почесал затылок.

— Ах ты, штык японский — щавель конский, — говорит. — Глянь-ка лучше на Джурку, видишь, какая нервная стала?

Джурка рвалась с цепи, лаяла зло, шерсть по загривку огоньком дыбилась, глаза — стальные.

Дядя Паша присвистнул:

— История! У себя волчонка оставить не могу — корова почует, перестанет молока давать.

— Слушай, — перебил его отец, — снеси Жирнову. Он давно мечтает кобеля хорошего купить. А то все жалится, — и отец строго посмотрел на меня, — что в его сад ребята по ночам шастают.

— Жирнову?! — разочарованно вопросил дядя Паша. — Я прошлым летом подарил ему дикого селезня, подранка. Очень он просил, мол, хочется новую крепкую породу для общества нашего развести… Так через неделю зашел попроведать крестника своего, а он, Жирнов, и говорит: «Улетел твой крякаш на юга, отдыхать…» А потом узнаю, зажарил он селезня-то, — да еще и похвалялся: «Есть же дураки на свете». Это он обо мне…

— Да-а, — посочувствовал отец, — с него станется. Пустой человек. Как курица, только знает, что под себя гребет…

Приемыш остался у нас. Накормив его молоком из бутылки с соской, я отпустил Приемыша гулять. Он бегал по двору, а Джурка напряженно, с любопытством следила за ним. Наконец, и Приемыш увидел ее. Он взвизгнул радостно и бочком, косолапя, понесся к ней. Джурка зарычала, да так грозно, что и я оторопел, а Приемыш, будто споткнулся о невидимую черту, стоял, недоуменно глядя на рычавшую собаку.

Дружбы не получилось.

За ужином отец сказал:

— Дух у него волчий. Надо Приемыша помыть с детским мылом или прокурить осиновым дымком. Может, наодеколонить его?

Мама хмыкнула, весело глянула на отца:

— Тебе, отец, зоотехником быть бы? Куда ж она денется? Соски, вишь, тоской набухли, почернели… Да и сердце у нее, поди, материнское — приласкает еще.

Проснулся я рано утром, окно распахнул: в каждой росинке уже рождалось солнышко, птицы высвистывались друг перед дружкой, в небе облака, как корветы старинные с парусами белыми, розовыми.

А где Приемыш?! На тюфяке у моей кровати его не было. Я выскочил во двор. Клубком свернувшись, лежала Джурка у конуры, а Приемыш, уткнувшись мордочкой в ее живот, сопел громко, сладко почмокивал молочко Джурки.

Баня

Баня стояла у самой реки. Зимой в парном куржаке, летом — в шуме и зелени листьев. Баня общественная. Топили ее два раза в неделю. Субботний день — наш, женщины шли в воскресенье.

Когда в деревню на постой прибыл эвакогоспиталь, баня работала без выходных до позднего вечера.

Небо звезд полно, а дед Егор, тщедушный худой старик, со слезящимися от трахомы глазами, с астматической задышкой в груди, все возит и возит воду. Устал он, но ему не себя жалко — Стригунка. Одно имя у лошади молодое осталось, а так и волки стороной обойдут — кости да кожа.

На взвозе совсем невмоготу смотреть: качается Стригунок из стороны в сторону, как пьяный. От такой работы опьянеешь. В глазах у лошади немой укор и отчаяние. Дед Егор не ругается, только ласково понукивает: «Ну-у! Милая!..»

Сидеть бы деду дома, на пенсии, охотой и рыбалкой заниматься, но пришла большая беда. В армию не взяли, а определили в военном порядке при госпитале, при бане, значит, водовозом. Что тут толковать — воду мутить! Им, командирам и комиссарам, виднее. Где им знать, что он, Егор, в японскую «Георгия» получил из рук самого генерала Кондратенко!

«Ну, милая!» — помогает дед лошади, упираясь в задок водовозки. А сам с обидой продолжает думать свое: «Хы! Старый… Оно, можа, и так: не глубоко пашем, да умеичи, с толком. Как-никак порох-табачок нюхали. Вот в Порт-Артуре на полную понюшку досталось. Долго потом чихали — на всю Расею. С пушечкой какой, с «максимом» еще справился бы… Японец-микадо тоже не лыком шит был. Его, самурая, на авось не возьмешь: сурьезный враг. Ниче-е… и фрица научим без портков по-заячьи бегать. Если только по Сибири взять таких, как его сынка Николай… сколь полков будет? Не одна сотня!

«Ломовой парень, — с улыбкой думает о сыне дед Егор, — одним кулаком супротивника угробастат. Ему винтовка — палка, в его грабли — пушку надо…»

А Варвару, старуху свою, он сам определил банщицей. Чего там! Стенка на стенку пошло… тут и малая толика помога…»

Народ в баню теперь пошел военный и близко к этому: наголо остриженные — под одуванчик — новобранцы и, уже повоевавшие с темными сухими лицами, резервники. Приходили, а то и приезжали на зеленых полуторках и огромных «студебеккерах» раненые из госпиталя — люди крепкие на словцо, балагурные, шумливые…

Да, вот один… Сам о трех ногах стоит, костылем в земле дырку сверлит, а туда же — шутки шутить…

Дед Егор спрашивает парня:

— Чего лунку копаешь-то костылем? Золото ищешь?

Солдат смеется:

— У вас найдешь! Хочу вот до Америки досверлиться.

— Зачем это? — дед Егор присаживается на бревнышке. — Не пойму тебя, парень!

— А… просверлю да дуну туда: мол, когда Второй фронт откроете?

— Не услышат…

— Где им услышать — зажирели сердцем. Борова!

Солдат долго и внимательно смотрит на деда, потом, усмехнувшись, говорит:

— Тебе, отец, непременно после войны медаль дадут — «За победу над Хитлером». Сам видел в «Крокодиле» рисуночек этот, рисовали три брата, слышал, может, Кукрыниксы… Так вот, отец, выбили по этому рисуночку по приказу самого Верховного медаль… такая… в общем сидит Адольфик на колу осиновом…

Дед Егор не обижался, шутку он понимал и ценил. На чердаке выбирал потуже веник:

— На-ко, Егорий Хоробрый, попробуй нашей каши березовой.

— Не Георгием меня зовут. Данила я. — Солдат придирчиво осматривал веник.

— Ну-у! Стал быть, с Урала?

— Смотри-ка! — удивлялся солдат. — Точь-в-точь. Прямое попадание. Как так, отец?

— Так самые лучшие мастера, Данилы, на Урале… и само собой по разговору. В пятом годе был у вас…

— Смешной ты, батя. Все мы, русские, на одном языке балакаем.

— Тут твоя правда, Данила. Только у каждого места разговор на свою особицу. Скажем, волжане… широко говорят, с растяжкой, с оканьем. А почему? — хитро щурится дед Егор.

Парень не лезет в карман за словом:

— Арбузы, поди, лопают от пуза.

— Не-е, — смеется дед Егор. — У них простор, Волга, воля…

— Попили фрицы Волги, теперь кровью харкают. Жаль, меня там не было! Шли… да зацепило вот…

— Возьмешь свое — дело молодое.

— А мы как говорим? Уральцы!.. — выпячивает грудь Данила.

— У вас, — дед Егор неторопливо сворачивает самокрутку из газеты, прячет улыбку в прокуренных рыжих усах, — разговор у вас быстрый, сорочий.

— Какой, какой? — Данила обиженно сует веник обратно деду.

— Да ты не обижайся, паря. Сорока да ворона самые что ни на есть умные изо всех птицы. На-ко, табачку отсыпь. — Он протягивает кисет солдату. — Дерет… черту токмо и курить. Бери, бери, не брезгуй. У меня целый огород…

Данила добреет, щедро угощается дедовым табаком.

— Скажи-ка, милой, — обращался дед снова к солдату, — это пошто ты супостата энтого Хитлером прозвал?

— А как же?! Гитлер и есть Хитлер. Он как балакал… Мол, Россия на глиняных ногах — ударь покрепче — развалимся: русские в одну сторону, украинцы — в другую, грузины — в третью… В общем, как в басне, рак — туда, щука — сюда… Хитрее всех себя считал. А мы, — солдат показывает тугой веник деду, — в один лесок, прутик к прутику: попробуй сломай, а не сломал — так получай этим веником по хитрому голому месту! Как поддадим жару — Хитлеру и сесть не на что будет! — Данила показывал, как он бы высек воображаемого Гитлера и на трех ногах ускакивал к бане. Дед кричал ему вслед: