Свет мой - Ким Макаров

— С богом! За Родину! За Сталина! — и вымахнул из окопа.

Хочу подняться — не могу. Живот к спине присох, ноги одеревенели. Что за напасть такая?! Не впервой ведь! Вдруг ударило по ушам, по сердцу:

— Ура! — Очнулся — бегу уже…

Трудная была высотка. Пять раз в атаку ходили. Взяли ее ребята, а меня в третьем разе положило. Плюхнулся снаряд рядом… так мягко, будто в подушку кулаком вдарило. Бросило меня. Вскочил. Вперед! А ни черта не вижу. Дернул рукой по глазам — темно. Ниче, думаю, подниматься надо. Мы, Ваньки-встаньки… Вперед!

Когда упал снова — чувствую в ладошке мокро: от грязи ли, от крови ли, потом дошло — глаза вытекли. Заплакать бы тут, да нечем.

Провалялся в госпитале три месяца. Повязку с глаз сняли, а что толку: света все равно нет.

Приспело время выписываться, домой ехать. Перед отъездом пришел в палату ко мне сам комбат. Ребята гостинцев прислали, приветы… кто жив остался.

Много в тот день наших полегло: Филипп Ерохин, Фроленко Лукьян, политрук на высоте той главной. Стоит, видно, этого она.

Комбат, дородный мужчина, властный, крестьянской жилы человек, хозяйственный, был нам и отцом, и матерью, всегда-то мы были сыты, при форме и дисциплине, уважали его.

Долгий у нас разговор получился, как мне дальше жить, чем заниматься. Но советов его я не принял, а сейчас вспомню — руку бы ему поцеловал. На прощание обнял меня комбат: «Держись, солдат Василий Суханов, руки есть, ноги есть — будет и работа, а все остальное в жизни приложится…» И — пошел. Я его все же окликнул: «Товарищ капитан! У меня к тебе просьба…» Остановился он, спрашивает тихо: «Что, Вася?» Я ему — бумажку: «Вот адрес матери, вышлите ей похоронку… Так, мол, и так — погиб ваш сын…» — «Да ты что?! — взорвался комбат. — Сволочью меня считаешь? Иудой? Да я, да ты…»

Слов ему не хватает, точно кто его за горло взял, душит. И мне стыдно стало, чувствую, аж со спины краснею, но твердо на своем стою: все-то я продумал за три черных месяца.

Не взял комбат моего листка. Поговорили еще толику с ним, но сколько воду в ступе не толчи — сухой она не будет.

Расстались и — остался я один-одинешенек на всем черном свете. Жутко. Жизнь свою бы кончил, да под рукой оружия нет. Повеситься душа солдатская не позволяет, брезгует. Война научила гордым быть. Слова простые, а светлой силы в них много.

Через неделю выписали меня из госпиталя, сестричку прикрепили, чтоб, значит, до дому меня сопроводила, но я отказался.

В начале в поезде трудно было: людей стеснялся, мир ямой глубокой казался. В уборную пойду, как баран, лбом все углы считаю. Но постепенно в пути пообвык. Народ оказался в большинстве военный. «Казбеком» угощали, спиртиком баловали…

А ночью тяжко: колеса стучат, точно молотки по вискам: до-мой, до-мой… Чувствую — сердце бычьей злой кровью набухает, душит. Встану, воды напьюсь, покурю — успокоюсь вроде, сном забудусь.

Сны видел — проснуться боялся. Как в кино: двор наш вижу песочком желтым посыпан, куры ходят, петух Петрован на поленнице важно стоит, одним глазом за своими хохлатками присматривает, другим — соседушек выглядывает. А вот и мамушка Чернушку на пастьбу выгоняет. Чернушка идет по улице да оглядывается на мать, та машет ей рукой: иди, мол, иди, кормилица… Все вижу: деревню, школу на бугре, понизу речка Талая бежит по камушкам сизым, быстрая, норовистая, дальше — луга синие туманом дымятся, тайга черно стоит, а небо глубокое голубое, облака бело-белые летят. Тихо. Утро. Все вижу, все чувствую.

Мамушка у калитки стоит, вот-вот повернется, лицо увижу, глаза ее. Скажу: «Здравствуй, мама!»

Что за напасть! То сам проснусь, то в бок толкнут: «Вставай, Василий, чаевничать будем».

После этих снов огружалась душа отчаянием и угрюмостью. Как ржавый замок, наглухо замыкался. Зубы сцеплю, голову под шинельку спрячу, лежу день, лежу два — никому ни слова. А самому по-волчьи выть хочется, на весь свет завыть. Больно-то как было!

Однажды, уже под Иркутском, новый попутчик объявился: веселый, зубоскалистый. Шутки шутит, что белка орехи щелкает. Увидел аккордеон мой, что ребята с комбатом мне прислали в госпиталь, спрашивает: «Это чья Матрена на полке юбку сушит? Не пора ли девке красной к нам с неба синего спуститься, познакомиться». Снял аккордеон с полки: «Эко диво — пятачком рыло! Матрена наша — фрау фрицен. Так-так — хрен не табак, фирма Вельтмейстер. Знаем, знаменитая фамилие, бивали и таких. Ну-ну, послушаем, что за му́зыка-музы́ка». Тронул клавиши, словно на пол монеты сыпанул. Зябко и радостно душе стало. Попутчик тоже, видно, обрадовался — заворковал мехами: «Хороша, хороша. Чисто, золотые планочки. А ну-ка — нашу родную».

Со всего вагона люди к нашему огоньку потекли. Живое дело — музыка! Подбадривают музыканта: «Давай, моряк, выбирай якоря, гони волну шибче…» «Счас, товарищи дорогие, — отвечает моряк, — минуточку терпения. Вот пощупаем ее бабьи бока — тогда и можно на попа. Эх! Мила деваха, да хвора сваха! Хороша! Ей-ей, хороша! Голосок — с волосок, вот и поймай ее, жар-птицу, за красный подол…»

Холодные волны вздымает лавинойШирокое Черное море.Последний матрос Севастополь покинул,Уходит он, с волнами споря.И грозный, соленый, бушующий валО шлюпку волну за волной разбивал,В туманной далиНе видно земли,Ушли далеко корабли…

Вот так и познакомился я с балтийским моряком Усовым Степаном. Воевал он на Ораниенбаумском пятачке, простудился в ледяной воде, чахотку подхватил, но всю дорогу нашу над бедами своими подсмеивался: «Смерть моя на закорках сидит, ногами болтает, кашляет: ждет, когда старшине Усову понадобится деревянный бушлат шить».

— Не унываешь? — удивлялся я наивно.

— А чего слезами море солить, оно и без того горькое. Вот приеду домой: перво-наперво женюсь. Катеньку Деревцову сосватаю, дом построю большой, детей нарожаем… штук пять-шесть… потом можно и «хенде хох» — руки вверх, сдаваться, на домовину лиственницу выбирать…»

Любил моряк не только шутить — порою такие слова говорил, что до самых пяток припекал. Тридцать лет человеку, а видел далеко.

Как-то вышли в тамбур покурить. Разговор вначале, как обычно, по мелочам затеялся, а потом нежданно-негаданно самородной жилой потек: «Ничего, солдат, выдюжим. Жизнь, ох, девка сладкая! — и горбатому, и зобатому! — говорит, а самого кашель душит, рвет его изнутри. — Фу, черт! — отговаривается Степан, — самосад какой крепкий попался: с перцем, что ли? Ничего, Василий, война помиловала, а на гражданке как-нибудь выплывем. Жизнь, голуба душа, была бы только — слюбится. По жениху и — невеста найдется…»

Да, с таким не соскучишься. Думаю, красивый человек был… кудрявый, рослый… одним словом, флотской статьи.

Подружились мы с ним, словно век друг дружку знали. Стал он меня музыке учить, но я больше любил слушать, как он играет, как поет. Голос у него не сильный, с хрипотцой, но пел он с душой: просто и покойно, без надрыва.

Прощай, любимый город,Уходим завтра в море,И ранней поройМелькнет за кормойЗнакомый платок голубой..

Так пел, что видишь: белый город, и эту девушку на причале, море… Вот Леонид Утесов, тоже, бывало, запоет по радио: душу твою возьмет в заячьи рукавички — так тепло, так уютно сердцу станет! Часто потом думал, может, он и есть тот самый моряк с Балтики: голос очень схожий. Выплыл, думаю, моряк к солнечному берегу. Фамилия, говоришь, другая? Так у артистов мода такая — имя должно быть броское, яркое.

В общем научил меня Степан Усов музыку понимать, пальцами работать. А главное — занозинку в сердце оставил: не все, мол, потеряно, жить надо, уметь радоваться и малому, своей судьбой жить…

Ободрился я — даже не словами этими, а тем, что не один горе мыкаю. Глупо? А сердцу легче.

У Большого Невера пришлось прощаться: ехал Степан дальше на Дальний Восток в свою Уссурийскую тайгу. А мне пришла пора выходить: приехал я.

Вывел меня Степан на станцию, на скамейку посадил и говорит: «Подожди, браток, минутку одну — я счас кипятком для своих расстараюсь». Слышу — затопал, чайником забренчал. Быстро вернулся, спрашивает: «Тебя кто-то должен встречать?» Вру ему. «Ночь прокоротаю, утром встретят, писал же… До деревни сутки езды на лошадях». Деревня моя в стороне за полтыщи километров, но места эти мне знакомые: отсюда наш эшелон на войну отправляли.

Колокол станционный брякнул — душу кипятком ожег: пора! Обнял меня Степан и побежал догонять поезд. Тихо стало. Пусто. Так тихо и пусто — сердце свое услышал: бьется, точно птаха в силке. Взял я аккордеон на руки, прижался щекой к мехам, а он — душа живая — пискнул, пожалел, знать, меня.

Я вот часто теперь слышу — жалость унижает человека. Не знаю… В детстве созорничаешь что-нибудь — отец накажет, а мама, бывало, подойдет, погладит по голове, пожалеет… И злость твоя и упрямство твое истекут куда-то без следа, и многое поймешь вдруг от ласки этой.