Свет мой - Ким Макаров

Может, и нет мне прощения. Все думаю: к жизни каким чудом меня вернула? А вот простила ли?

Тяжек камень, когда на душе лежит. Тяжек… Ладно, пошли. Слышь, Светлана Петровна какой уж раз кличет Пошли…

Ванька Жуков из детдома

— Ванька!

— Жук!

Ванька Жуков, девятилетний мальчик, лопоухий и большеглазый, испуганно оглянулся на крик Дылды и Колбасы.

— Не боись! — Как петух к воробышку подлетел долговязый Дылда к Ваньке и с ходу щелканул его по лбу. — Айда в библиотеку! Там…

— Там книжка про тебя! — выпалил Колбаса, краснощекий и толстогубый увалень, вынырнув из-под руки Дылды.

Ванька ничего не понял.

— Цыть, колбаса собачья! Поперед гуся утя не ходит! — Дылда рассерженно ткнул Колбасу пальцем в живот. Колбаса мячиком отскочил в сторону, обидчиво сказал:

— Попросишь еще у меня резинки жевательной или сигарет с фильтром… шиш получишь. — Шмыгнул широким утиным носом и покатился колобком прочь по коридору.

Дылда, широко расставив ноги, молча, не мигая, смотрел на Ваньку, словно видел его в первый раз, хотя в рыбьих неживых глазах — скучная бесцветная вода.

— В библиотеке… — Дылда нехотя выплевывал слова… будто шелуху семечек… — книжка «Ванька» называется… Ха-ха-ха! — неожиданно развеселился он. — В книжке-то тебя забыли постричь!

— Про меня? — Ванька вмиг забыл о своем страхе. — Про меня? — Не верил он. — Как это?

— Я, што ль, знаю! — Дылда и в самом деле не знал. Не знал, как быть теперь с этим мелюзгатым пацаном, о котором книжка написана.

— А. П. Чехов написал! — гордо подбоченился Дылда, словно сам и сочинил эту книжку. — Я смотрю — «Ванька»… и — нарисован — ты. Спрашиваю у Тать Сановны: это про какого Ваньку? Она говорит спокойно: про Жукова. — Дылда потрогал свои большие уши. — У меня аж хлопалы завернулись! Ну я и дернул с Колбасой тебя искать. Айда…

— Дронов! — В коридоре у входной двери стоял физорг, по прозвищу «Фашист». — Дронов! — Металлический голос брезглив. — Дронов! Ты у меня на этой неделе еще лещей по шее не получал?

— Не получал… — виновато ссутулился Дылда и заковылял к физоргу. И куда у Дылды жар перьев и звон шпор делся? Как курица мокрая стал… Ванька не стал ждать грома на свою голову: молния рядом сверкнула — нечего капли ртом ловить, а бери ноги в руки и — тикай… Ванька так и сделал: быстренько юркнул в боковой коридорчик.

…В библиотеке — никого, одна Тать Сановна: мух газеткой бьет и на счетах косточки откладывает.

— Сорок три штуки! — гордо и радостно объявила она появившемуся Ваньке. — Тебе чего?

— Книжку… — замялся, застеснялся Ванька.

— Какую… — На молочно-сдобном личике библиотекарши еще не остыл розоватый азарт охотника и победителя.

— Я сам поищу, — Ванька с боязнью подошел к стопке книг на столе. Вот она! Он сразу увидел, узнал… С обложки на него смотрел грустными синими глазами мальчишка… на курносом лице — конопушки… только вот — лохмоголовый…

Ванька, затаив дыхание, взял книжку и, открыв ее на первой страничке, прочитал: «Ванька Жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца назад…» и — сильно захлопнул книгу. «Три месяца… три месяца… отданный… отданный…» — непроизвольно шептали губы, и слезы сами покатились из глаз. Боясь громко расплакаться, Ванька бросился стремглав из библиотеки, из детского дома в сад, в укромное место.

Долго сидел Ванька на самой дальней скамейке, не решаясь открыть книжку. «А что ее читать… — думал он. — Я и так все про себя знаю и про мамку тоже, и про папку…»

Отец бросил их, когда ему, Ваньке, было семь лет. Ушел к другой красивой тетеньке. Отец, как говорила мамка, задурел от того, что его на какой-то гулянке опоили бражным приворотным зельем, настоянным на одурнике. Опоили, а потом пришили отцову рубаху медной ниткой к юбке заезжей медички. А он дурак, мать и это часто повторяла всем, а он дурак самородный рыжий конопатый… поластился на красоту. А с лица — воды не пить…

Потом поехало-пошло… как с горы крутой и длинной: голова — ноги, голова — ноги… и сам черт не разберет.

Через полгода мамка вышла замуж за Николая, привела Ваньке нового «папку». Ничего вроде мужик был… веселый. Целыми днями гармошку ломал да песенки пел, Ваньку учил «цыганочку» выплясывать… Такой свисток… хоть на все четыре стороны света с утра до ночи… Такой, что у него в рыжей бороде сверчки цвиркали, а из-под пальцев на пуговках гармони бабочки разноцветные выпархивали…

Не понравился чем-то мамке — выгнала.

Второго — все звали-величали уважительно Филиппом Васильевичем. Ваньке он понравился: большой и сильный. Принес Филипп Васильевич с собой в их домишко запах стружек и скипидара. Вообще от него веяло, как от снежных далеких вершин, непонятным волнением.

Через месяц Ванька уже мог твердо держать в руках топорок, работать немного рубанком, сверлить дырочки коловоротом… А еще через месяц Филипп Васильевич ушел. Мать кричала с крыльца вдогон: «Катись баско по Малой Спаской!..» — и дома долго и зло плакала.

Филипп Васильевич на росстани за последними домами обнял, поцеловал Ваньку, попрощался за руку, сказал: «Расти, Вань, быстрей. Расти большой да будь с душой». Махнул рукой, повернулся и пошел прямиком в степь: в одной руке — чемоданчик с инструментом, в другой — шляпа. Ванька стоял и ждал: надеялся, что Филипп Васильевич вдруг да раздумает, вернется…

У мамки же… не заржавело: пошла — нашла. Нового «отца» в народе обзывали — за глаза и в глаза — по-иностранному, Вермутом. Он быстро выучил Ваньку курить, ругаться… так, что мать в изумлении била себя по бедрам и восхищенно округляла черные цыганские глаза: «Во, дает! Настоящий мужик растет! В обиду себя не даст…» Отчим выпячивал куриную грудку и сипловато кукарекал: «Со мной, едрит корень, не пропадете! Я любому фраеру глаз вырву и в ж… вставлю…»

Остальных «папок» Ванька плохо помнил: все они на одно пьяное кривое лицо. И мамка быстро постарела. Какая-то злая и колдовская сила смыла с ее цветущего лица яблоневый жар щек, веселый блеск ярких глаз… И голос у нее стал хриплым и крикливым, и походка, будто не по земле твердой ходила, а по зыби болота.

Летом с мамкой случился «колотун», припадок. Сидела, рукодельничала… и вдруг упала с табурета, забилась головой об пол, со рта — пена, в лице — ни кровинки… Ванька так испугался, что три дня не мог говорить: язык во рту задубел и не слушался…

От этих воспоминаний Ванька вздохнул, даже замерз чуть-чуть, хотя было не по-осеннему тепло, и на земле и в воздухе — все вокруг освещенно, осиянно тихим светом костров высоких осин и берез.

Мамку вскоре увезли в больницу, а потом отправили на лечение в другой город, в какое-то ЛТП. Ванька даже во сне видел это ЛТП. В бело-яблочном саду — белое старинное здание с двумя рядами колонн, с высоким крыльцом, на котором лениво отдыхают два улыбающихся льва, недалеко озерко круглое, посредине — белые лебеди, на берегу — белые же лодочки, а по дорожкам, желтым и красным, ходят в золоченых одеждах красивые веселые люди… и мамка среди них… смеется чему-то…

Ванька мечтательно улыбнулся, но очнувшись, почувствовал себя совсем маленьким, никому не нужным, будто вон та ворона на крыше детдома заколдовала его в мальчика с пальчика: так ему стало бесприютно и одиноко, так захотелось к маме… Он быстро открыл книжку и начал ее читать. Оказалось, что книжка не про него, а про другого Ваньку Жукова, который жил в Москве и давным-давно, когда еще был царь и разные господа. Но это не огорчило его: слово за слово… и Ванька, словно нитка за иголкой, нырнул в глубь незнакомой и странно интересной жизни…. удивился, запереживал и — стал тем Ванькой… А когда книжка неожиданно кончилась, то долго не мог понять: кто он… То ли Ванька из сапожной мастерской, то ли из детдома…

Жалко — и себя. Нет у него такого дедушки, деревни такой… с большим голубым небом, безоглядным полынным простором полей, криком петухов по утрам, лаем собак, речки, леса… И обижают его тоже все… будто он совсем безродный и бездомный, как щенок Пулька, что живет под детдомовским крылечком, будто у него ни матери, ни отца нет, и он совсем круглая сирота.

Ветер прозвенел в бронзе сухих листьев, ворохнул листву у ног, а ворона на крыше закашлялась; Ванька же вдруг удивился простой мысли: а почему бы ему не написать письмо?! Мамке…

«Здравствуй мама! — напишет он. — Я живу хорошо…» «Хорошо», — повторил он. Но от этого круглого слова запершило в горле, губы запрыгали. «Кормят хорошо.. — пересилил себя Ванька. — Учусь хорошо…» Ну, как шишак репейный! Хорошо да хорошо…

Ванька подсмотрел в книжку: как там письмо писано? «Милый дедушка, Константин Макарыч! Поздравляю вас с Рождеством и желаю…» — Ваньке стало отчего-то стыдно, и он перевернул несколько страниц. На последней — был нарисован зимний лес, полем белым заяц скачет, дед, Константин Макарыч, машет руками и улюлюкает вслед ему, а Ванька везет елочку на санках…