Свет мой - Ким Макаров

Вот и тогда что-то тронулось в душе, заиграл я как мог, свое словами не передать.

А ночь блаженная. Даль всю слышу: собаки лают, будто колокольцы перезваниваются, поезда далеко свистят, торопятся, провода гудят…

Успокоился, отвердел душой. Утром решил — в военкомат идти, понравилось мне тут.

К утречку задремал от солнышка, уснул. Вдруг кто-то меня за рукав шинели теребит: «Папка! Папка! Вставай!» — голос ребеночий… А я проснуться не могу. Такой хороший сон видел… Однако проснулся. Рукой повел — пусто. Приснилось…

— Что ты, Лика! Это чужой дядя… Слепой…

Вот так! Меня будто током прихватило. Очки черные поправил, аккордеон подхватил и чуть ли не бегом прочь А девчонка, слышу, кричит, бьется на руках матери: «Папка! Па-а-почка!»

Сгоряча, сослепу на столб налетел, аж лоб зазвенел. Прояснило тут. Думаю, ну, чем не житуха — в отцы попал, осталось за малым — жениться…

Иду, палочкой — тук-тук. Оказывается, страшно на воле в темноте ходить. Но — лиха беда начало.

В военкомате быстро оформили мое дело, продуктовые карточки выписали, комнатешку нашли.

Стал я жить на краю поселка у вдовой Лукерьи Антоновны Сорокиной. Хозяйка, женщина лет пятидесяти, приветила меня как сына. Муж ее до войны помер, а двое сыновей воевали..

Конечно, не сразу я приноровился к новой жизни.

Пока стригунка приучат в оглоблях ходить, свой воз таскать — большого страха он натерпится: и хомут его душит, и шлея больно трет, и оглобли в разные стороны тянут, пугают…

Утром с петухами вставали. Лукерья Антоновна — на огород, я на крылечке сижу, курю, утро слушаю.

В утре-то вся чистота природы, как в женщине молодой. Если день к ведру — плисточки на крыше высвистывают так тонко, так весело, словно кто в хрустальную соломинку дышит; а к непогоде — по небу облака шуршат, птицы все быстро-быстро перекликаются, и в огороде сосна неспокойно шумит…

Поселок наш тихий, несуетный. Все бы хорошо, да по сердцу туча ходит: о матери думаю. Вот и Лукерья Антоновна — ночами не спит, ворочается, вздыхает, во сне с сынами разговаривает…

Как-то проснулся ночью, слышу — молится она: «Матерь Божья! Милосердия двери открой нам, благословенная Богородица, чтоб мы, надеющиеся на тебя, избавились от бедствий… Человеколюбивая владычица, прими сердцем своим материнским молитву мою — помилуй Витьку маво да Костьку. Отведи от них руку злую, штык каленый, пулю смертную… Пусть та пуля в дерево ударит, на излете издохнет, ржой в дуле покроется. Спаси их, приснодевая матерь, от смерти, от болезни, от плена… спаси…»

Молится, а мне кажется, мама моя по мне плачет, тоже, наверное, бога об этом же просит…

Дружно, душа в душу жили мы: делить нам нечего, а жизнь жить — горе мыкать вдвоем легче. Обстирывала она меня, обихаживала как могла. Ох, умна сердцем русская женщина-матерь! Приметит, что я снулый да квелый хожу — дело обязательно найдет: то лучинку ей нащепи, то стайку поправь, то… будто я о семи глазах мужик. Правду сказать, ох! — как по-настоящему хотелось работать. Тело тоской исходит, руки по ночам ноют — работы просят, и так я во сне хорошо да ладом дело делаю: то фуганком пройдусь по лобовой доске, то на князевой слеге сижу — охлупень-конек топором мастачу… Что говорить! Безделье для души — ряска для речки: застоится вода — всю ею затянет.

Была, правда, забава одна — вечерком возьму аккордеон да на крылечко выйду, разведу меха, сам песенки в полголоса наговариваю. И откуда что берется?!

Очень Лукерья Антоновна наши вечерние посиделки любила. Часто просила вот эту песенку спеть:

Высоко в небе два сокола летят,Ой, да над землею зеленою.Высоко соколы летят,Ой, да над тучей черною…Ой, да над речкой светлоюСтарая матерь-береза стоит,Ой, да плачет она, не наплачется;Сыновей своих домой ждет…

А то соседки прибегут, со двора спрашивают: «Василий Константинович дома?» Лукерья Антоновна кураж наводит: «Дома! Где ж ему быть. Чай, не сыскал еще невесту, больно стары в гости ходют». Посмеются так за калиткою, смотришь — какая-нибудь и насмелится. «Водички чей-то захотелось. Луш! Вынеси ковшик. Я покуда на крылечке пожду…» Глядишь, к вечеру целый концерт у нас. Славно, по-семейному получалось: я играю — они поют.

Ой, да во сине мореКорабель плывет…Ой, да корабель плывет —Молодых робят везет…Ой, да, офицер-мойор,Отпусти их домой.Отпусти их домой, к родной матушке,К родным детушкам…

Иногда прибегали девчушки, на «пятачок» звали: «Дядь Вась, поиграй нам — у патефона пружина лопнула». Хитрят.

Да, забавно. Война идет, сеча страшная, есть нечего — на лебеде, на крапиве пухли, а им подай танцы.

Так и жили. Утром первым делом радио слушали. Я голос Левитана хорошо понимал, начнет только — я уже знаю, слышу — где-то у него внутри дрожь скрывается, голос вроде сырым становится, сдает чуть — значит, наши дела на фронте плохи. Но уж когда наши свое возьмут, когда отыграют фрицам свадьбу злую — тут и говорить нечего, словно колокол вечевой, вся в нем радость и гордость народная, торжествен и силы необычайной голос… Плачешь и смеешься разом и все бы отдал…

Тогда уже наши под Курском немцу хребет ломали… Не знаю, как в Германии аукнулось — поди, в печенках екало — а у нас в Сибири аж земля дрожала. Вот как лупцевали.

Стал я понемногу приходить в себя, обживаться. То ли притерпелся к судьбе, то ли от побед на фронте полегчало, но чувствовал себя уверенней.

В магазин за папиросами свободно ходил, собак всех по голосу знал, на станцию частенько хаживал, думал, авось однополчан ненароком встречу, а главное, конечно, разговоры послушать: радио — радиом, а народ всегда больше знает.

Однажды, к осени, когда солнышко одну щеку только греет, пошел по своим делам. Тоскливо что-то дома одному, решил попроведать Лукерью Антоновну, она на станции стрелочницей работала.

Иду это я по тротуару, палочкой-выручалочкой постукиваю. Вдруг опять: «Папка! Папка!» Что за оказия! А голос узнал, остановился. Жду, что дальше будет. Не гоже отцу — шучу про себя — от родной кровинки бегать.

Ткнулась девочка в шинельку мою, смеется. Взял я ее на руки — смеется, заливается колокольчиком, меня крепко-прекрепко за шею обхватила. Слышу — со двора зовут: «Товарищ красноармеец, проходите. Гостем будете…» Голос чистый, грудной.

Вот так я и познакомился, вернее, встретился с любовью своею Светланой. Имя какое! Ландышем пахнет, солнышком светит..

Странная все-таки штука любовь! Ну, закаменел я, как дерево по морозу, понятно это. Раньше до войны с девками баловались, где за мягкое место ухватишь, где нечаянно на сено увалишь, на вечерках тустеп танцевали, польку… Разговоры до утра шутили… Молодо-зелено! А сейчас — и не пойму, что со мною сталось. Чувствую обновление какое-то, словно сок весенний душу буравит. Хворь не хворь, а телу не можется: ни пить, ни есть. Чувства разные, непонятные — и печаль, и радость, и еще что-то необыкновенное. Знать, забунтовала во мне кровь, загуляла брага весенняя… голос бы ее только слушал, рядом ходил бы…

Да-а, выкатилось и ко мне золотое солнышко. Правда, очнусь когда от хмеля этого: пасмурь накатывала — слепой, а туда же… Верно говорят: «Подай бабе капризной горячего льду — все тут».

Мучился великими мыслями, а подвела итог Лукерья Антоновна: «Посмотрю на тебя, Василий, не нарадуюсь. Оттаял, че ли? Женись, коль девка по душе-сердцу пришлась. (И откуда она вызнала, как догадалась?) Солнцева женщина серьезная, уважают ее у нас, учительша. С мужем своим перед самой войной разошлась. Нет худа без добра: ушел и след простыл. Сейчас она спокойна, не то что у нас баб: то муж на войне, то дите родное…»

Вздыхала Лукерья Антоновна то ли по свою думку, то ли по мою, а сама петельку за петелькой вязала свой узор: «Парень ты видный, пенсия есть, руки у тебя золотые, приработок еще найдется, и она баба стоящая, по чужим рукам не балуется, строгая в поведении. Детишки любят ее, кликуху даже ей выдумали: царевна. Точно! Со стороны глянешь: не по земле идет — по воде лебедушкой плывет. Прямо, светло смотрит. Чистая, знать, душа. В общем в самом соку женщина. Да ты не красней — житейское ведь дело-то. А насчет девочки — так отцом будешь. В любви жить — ребенок не обуза, даже чужой, радость. Сейчас все друг дружке родные, война всех нас породнила.

А что Василий? Слушай меня. Я на руку легкая, давай сосватаю. Я же давно примечаю: к тебе Светлана Петровна оченно расположена. Однова вижу, к Федорихому колодцу за водой идет. Спрашиваю: «Светлана Петровна, чай, вода на вашей улке прокисла? — Она смеется. — Да, у вас сладкая, с сахаром». Думай Василий-батюшка. Я не навязываю Скоро война кончится, мои соколы вернутся, заживем одним домом, маму вызовем… Ой!» — поперхнулась она.