Тридевять земель - Антон Уткин

В 1999 году остановку пензенского поезда на Муравлянском разъезде отменили, и путь Ольги Панкратовны к своим пенатам необычайно усложнился. Можно было ехать всё тем же поездом, сходя на станции Вёрда, которая предшествовала Муравлянскому разъезду, а там ждать утра и ехать в Ягодное на автобусе, но на станции Вёрда зал ожидания тогда почему-то закрывался на ночь, да и автобусы ходили нерегулярно. Поэтому Ольга Панкратовна сначала добиралась до Рязани, там переходила на вторую станцию, откуда ходила мичуринская электричка с остановкой в Ряжске, и после пяти часов ожидания, когда уже занималось утро следующего дня, рабочий поезд, курсировавший между Ряжском и Моршанском, состоявший из трёх плацкартных вагонов, доставлял-таки её на Муравлянский разъезд.

Ирина Александровна, конечно, от всего этого приходила в ужас, но Ягодное кончилось в 2001 году, когда Ольга Панкратовна умерла.

Со смертью бабушки перестал ездить в Ягодное и Михаил, а Таня и вовсе не бывала там с девятого класса. Когда она вышла замуж, родила сына Мишу и Мише исполнилось два года, тема Ягодного зазвучала было вновь, но скоро сошла на нет. В семье велись разговоры насчёт того, что неплохо было бы для ребёнка проводить лето в деревне, однако Ирина Александровна чувствовала себя совершенно неспособной к деревенской жизни, более того, сельские прелести никогда не имели над ней никакой власти, и дочь здесь ей уверенно наследовала. Первое время выручала подмосковная дача Таниного мужа, а спустя несколько лет супруги приобрели тот самый дом в Бока Которском заливе, о котором уже упоминалось. Таня была беременна вторым ребёнком, и было признано, что лучшего места для детей не сыскать. В жизни семьи наступила новая эпоха.

И вот именно тогда, когда Михаил твёрдо решил в конце концов как следует отдохнуть на море, погостить у сестры, а главное, нашёл для этого время, в его планы вмешались обстоятельства, которые с натяжкой можно было принять за иррациональные. Совершенно в одночасье в Ирине Александровне всколыхнулись чувства рода, чувство долга по отношению к земле предков, и это было тем удивительнее, что последний раз сама она ступала на эту землю чуть ли не в 1992 году, когда в первый раз власти выдавали свидетельства на бессрочное пользование землёй. Времена тогда были хоть и непонятные, страшные, голодные, но вольные, и бумажка, выписанная председателем сельсовета, обладала всей юридической мощью. По предложению Ольги Панкратовны старое свидетельство выдали именно на дочь, и это, если принять во внимание преклонный возраст Ольги Панкратовны, было вполне прозорливо.

Но вот понемногу государство стало приводить себя в порядок – и опять именно так, как оно привыкло за всю свою историю. Воли стало меньше, но и покоя не прибавилось. Явились новые правила, явили себя приметы былого: у железнодорожников, работников юстиции и даже у лесников вновь появились мундиры, и теперь государство не признавало больше осьмушку бумаги, подписанную председателем сельского совета – ему требовался документ на розовой гербовой бумаге, и за небольшую пошлину оно готово было его выдать.

Немного тревожные слухи о новых правилах как-то достигли Ирины Александровны к 2011 году, и в каждом разговоре с сыном с непреложностью одного древнеримского зануды она требовала оформить землю по всем существующим на сегодняшний день правилам. Она уже знала, что старые свидетельства, удостоверяющие право владения землёй, выдававшиеся в девяностые годы, будут действительны только до 2015 года, и сейчас уже сделки по ним не совершаются. Подробности эти она узнавала от своей подруги Фаи, которая вместо дачи имела деревенский дом в Тверской области и уже прошла процедуру получения нового свидетельства. Фая в целом была очень довольна своим выбором, но рассказывала всякие страсти: например, что пустующие дома захватывают разные люди с Кавказа, и у них в соседнем селе они уже организовали животноводческое хозяйство; говорила вполне резонно, что без надлежащего документа любой теоретически может претендовать на твой участок, и доказывать что-либо придётся в суде, а что из себя представляет наш суд, хорошо известно и без Фаи.

Автомобильная дорога в Ягодное лежит через Ряжск и довольно проста. Сначала триста километров по трассе М-6, что на федеральном языке гордо именуется "Каспием", а в просторечии зовётся Волгоградкой, уставленной по обочинам редкими дагестанскими закусочными; на 295-м высится знак в память бойцов 84-й отдельной морской стрелковой бригады, которые в ноябре сорок первого не пустили немцев к Скопину, а ещё через шесть – съезд на Ряжск, город низкий, приземистый, разбросанный по пологим холмам, ничего почти не сохранивший из богатой предреволюционной старины. Дальше начинается дорога уже местного значения и лежит она на земле, как лента ветхой заплатанной мешковины, доводя до Ухолова. Само это название как бы убеждает, что живущий тут люд навидался всякого и удивить чем-либо его решительно невозможно. Через тридцать километров от Ухолова будут Сараи – посёлок городского типа в семь тысяч жителей, а оттуда ещё двадцать три уже до села, где кончается асфальт Ягодного и начинается Соловьёвка.

Граница между Ягодным и Соловьёвкой проходит в том месте, где со стороны села заканчивается асфальт. В зарослях ракит пересекает тут дорогу небольшой, давно пересохший ручей, с кое-как устроенным над ним мостом, прогнившим от времени, а дальше по обе стороны просёлка, густо поросшего между колеями жирным спорышем, стоят дома: один их ряд задами выходит к полям, вдоль которых вдалеке тянется железнодорожная ветка, а другой – к небольшой речке по имени Пара, затенённой вётлами и ольхой.

Наискосок от двора Луки через дорогу в небольшой дубравке прятался остов ампирной колокольни, а метрах в ста пятидесяти от неё виднелся старый усадебный дом, который сохранился даже лучше храма – штукатурка стен во многих местах еще держалась и несла на себе следы серой, бледной, полинявшей от непогоды окраски, из провалившейся крыши торчали четыре разновеликие печные трубы с давно слетевшими венцами. Дом был одноэтажный с портиком, покоившимся на четырёх деревянных колоннах, которые каким-то чудом, как часовые, удерживали себя в вертикальном положении; мезонин, однако же, не уцелел. Не меньшее удивление вызывало и то, что дом, изгаженный внутри людьми и голубями, снаружи хранил остатки былой аккуратности: крапива держалась от него на почтительном расстоянии, и по направлению к центральному входу, глядевшему на церковь, угадывалась даже дорожка, обсаженная выродившимися жасминовыми кустами.

Всё это ежегодно видела Ольга Панкратовна, приезжая хозяйничать на лето. Всё это, знакомое с детства, в 2011 году увидел и Михаил, когда июнь уже перевалил за половину. Увесистая связка ржавых ключей лежала у него в полиэтиленовом пакете. Он надеялся завершить предстоящие ему дела быстро, совершенно не представляя себе их характера. Казалось, что получить нужную бумагу – задача простая и легко исполнимая, хотя кое-какой опыт жизни порождал а нём известные на этот счёт опасения.

Михаил въехал в Ягодное в десятом часу вечера. Лэнд Ровер съехал с асфальта на чёрные колеи и метров через пятьсот, подминая тяжёлыми колёсами высокую подсохшую траву некошеного проулка, Михаил подвёл его к серой слепой стене сарая. Дома за двумя тополями, тремя вётлами, берёзами, кустами разросшейся сливы было почти не видать. Тропинка, ведущая к крыльцу, сплошь заросла и скорее угадывалась в зарослях чистотела.

Дом встретил таинственной тишиной. Внутренность его была сумрачная, пыльная, но не той городской пылью, от которой закладывает слизистую, а пылью травяной, сенной, глиняной, печной, настой которой немедленно вводит в иное измерение. Словно заворожённый, стоял Михаил в центре горницы, озирая белую печь, потолок, а в красном углу куда-то мимо него печально смотрел преподобный Серафим в самодельных ризах из фольги. Было на удивление чисто, хотя лет десять не ступала сюда нога человека, только между оконных рам скопился какой-то прах да чёрный плексигласовый электрический счётчик – ровесник Карибского кризиса – густо заволокла паутина. Дом, по-прежнему кряжистый, всё же немного осел. В сенцах на вешалке так и висел плащ Ольги Панкратовны покроя пятидесятых годов, повешенный, наверное, её рукой – бежевый с большими бархатными пуговицами, – изящная городская вещь, никак не вязавшаяся с деревенской обстановкой. Здесь же стояли, опираясь заржавленными лезвиями на хаотичную кучу неразделанных дров, две косы и лёгкие, сработанные целиком из ракиты, сенокосные грабли. У него перехватило горло. "Вот и пришлось свидеться", – мысленно сказал он дому и чуть не заплакал.

Пространство наполнилось особыми деревенскими металлическими звуками: скрипом давно несмазанных петель, грохотом дверных скоб, стуком засовов. Михаил слушал тишину, которую он только что расплескал звяканьем замков, своими шагами, и которая, как потревоженная вода, не спеша, но неуклонно затянулась, сомкнулась над ним. И даже не молодостью, а сразу детством окутало его, и чтобы стряхнуть с себя этот морок и снова начать действовать, потребовалось усилие.