Тридевять земель - Антон Уткин

Мода на Черногорию среди обеспеченных русских возникла около 2005 года. Муж-архитектор продал однокомнатную московскую квартиру, доставшуюся ему по наследству, добавил своих, и они с Таней, оставив маленького Мишу, своего первенца, на попечение Ирины Александровны, отправились выбирать себе дом.

Гражданская война обошла Боку, как и почти всю Черногорию, стороной, разве что люди старшего поколения вспоминали эпизод, когда с площадок Игало сербские батареи обстреливали Дубровник и кое-кто неохотно вспоминал налёт на этот город, свершённый как возмездие за конфискацию принадлежавшей черногорцам недвижимости. Однако дело это давно забылось, разве что в первые годы третьего тысячелетия в бухте можно было видеть сурового вида молодых людей с отсутствующими конечностями, пивших пиво "Никшичко" и меланхолично поглядывавших на сводящую с ума красоту, и автомобили с хорватскими номерами давно уже свободно катались по прибрежной бокельской дороге.

Местечко, где сделали свою покупку Ваня и Таня, носило название Столив и отстояло от Котора – самой дальней и самой интересной части залива – ровно на девять километров.

Дом, который им достался, стоял в третьем ряду от моря. Собственно, на одной площадке с общим въездом здесь стояли три дома. Самым дальним владела пожилая белградка Слободана, постоянно жившая в Лондоне и наведывавшаяся сюда только летом; с ним соседствовало строение, принадлежавшее бывшему главному редактору одного известного московского еженедельника, – издания, которое во времена ещё памятные особенно славилось бесстрашными расследованиями и разоблачениями людских неправд. Этот дом пустовал уже два года, – именно столько получил хозяин за вымогательство взятки с руководства одной крупной торговой сети в обмен на предание забвению некоторых нелицеприятных для неё сведений. Однако руководство сети почему-то сочло сумму взятки куда большим уроном для себя, чем опубликование материалов, порочащих деловую репутацию, и поэтому Ваня и Таня так и не успели познакомиться со своим соседом, отправленным в Кировскую область в колонию-поселение. И наконец с краю, ближе к проулку, круто взбегающему в гору, под сенью огромного дуба, помнившего ещё настоящих венецианцев, высился трёхэтажный дом Ивана. Бетон проулка заканчивался на уровне забора и дальше по горному склону, густо заросшему южной флорой, вилась только тропинка в давно заброшенный людьми Горный Столив – метрополию Столива Приморского.

Ниже, на второй линии чуть наискосок от дома Тани и Вани располагался дом одинокого старика, местного чудаковатого старожила по имени Лука, и апельсины с его деревьев часто падали на бетонную площадку к ним во двор. А ещё ниже, через дорогу, скупо обрезающую драгоценную прибрежную кромку, с размахом возводил себе хоромы некий соотечественник. Имя его значилось на информационном щите, обязательном по местным законам на каждом строительстве, но Ване оно ничего не говорило, а Тане тем более.

Глядя на виллу "Lav", Ваня, конечно, морщился и шутил в духе Навального, однако это обстоятельство было не из тех, которые могли бы что-либо поменять.

Совершив сделку, несколько дней супруги купались в прозрачном заливе, ужинали в милых домашних ресторанчиках, которые здесь носят название Conoba, и даже съездили на дискотеку в Будву, слава о которой широко шагала по Далмации, потом отправились в Москву, чтобы вернуться уже всерьёз и надолго.

Жизнь в Черногории проста, понятна и необременительна даже для людей с небольшим достатком. Таня и Ваня обустраивали свой дом не спеша и с любовью. Стоит ли говорить, что Ирина Александровна, не так давно перед тем вышедшая на пенсию, предпочла проводить летние месяцы у дочери в Столиве, а не ковыряться, подобно матери, в рязанском чернозёме. Пока зять проектировал торговые центры в Ростовской области, Ирина Александровна нянчилась с его детьми, которые по совместительству являлись и её внуками.

Мать Ирины Александровны Ольга Панкратовна Скакунова происходила из села Ягодного Сараевского района Рязанской области, но в то время, когда Ольга Панкратовна увидела свет, а именно в революционном семнадцатом году, Сараевского района ещё не было, а был Сапожковский уезд Рязанской губернии, само же село Ягодное выполняло функции волостного центра. Имелись там земская больница, аптека, ветеринарный пункт, библиотека, кредитное товарищество, кирпичный завод, три сапожни, семь мельниц, две маслобойки, шесть кузниц, толчея, шасталка, колбасная, три десятка торговых лавок, пять чайных, склад керосина и многое другое, но всеми этими благами Ольге Пантелеевне по вполне понятным причинам воспользоваться уже не пришлось. В 1935 году она оставила семью и уехала в Ленинград, да там и осталась, поступив учиться в медицинский институт.

Из трёх её братьев с войны вернулся живым только один – Лука, а Дормидонт и Дорофей пали. В тех краях тогда ещё давали детям такие дремучие имена, вызывающие у нынешних горожан некое виноватое изумление. Лука окончил шестимесячные курсы трактористов при Муравлянской МТС, три года проработал на тракторе, а ноги лишился в конце войны в сентябре сорок четвёртого в Восточных Карпатах в ущелье около Дукельского перевала, когда армия Москаленко, оставив тяжёлое вооружение, налегке ринулась на помощь словацкому восстанию. Из-за увечья к своей прежней работе он уже не вернулся, и устроился колхозным кладовщиком. Но и в таком положении сумел поставить новый дом на месте родительского, сложить печь и даже со временем провести туда воду, что по меркам русской деревни считалось необыкновенным делом, а то и баловством. Перед окнами фасада, обложенными резными наличниками, он насадил три яблони – анисовку, белый налив и одну зимнюю, антоновку, и когда осень, тяжело наползая на деревню, теребила чёрные ветки, жёлто-зелёные плоды её одни сообщали явную жизнь облетевшему саду, да ещё в углу двора морщились гроздья рябины.

Детей Лука не оставил, и дом с яблонями перешёл в наследство его сестре Ольге. Когда в 1974 году она вышла на пенсию, то стала навещать свою малую родину, и корни довольно быстро утянули её обратно к земле. Первый год не всё у неё спорилось, зато на следующий огород её ничем не отличался от соседских, на которых царил идеальный, веками установленный порядок. Ирина Александровна к тому времени уже одарила мир с разницей в два года Мишей и Таней. Когда Таня и Миша были маленькими, мать неизменно отправляла их на лето в Ягодное. Потом Таня выросла, выучилась и вышла замуж. В Ягодное к бабушке приезжал теперь только Михаил, а Ирина Александровна деревни не любила.

Скоро Михаил купил свою первую машину, и почти всегда находил время, чтобы доставить бабушку на свежий воздух или забрать её с урожаем. Впрочем, в машине Ольгу Панкратовну укачивало, и она в большей степени рассчитывала на свои собственные силы, предпочитая привычный для неё общественный транспорт. Ранней весной она садилась на поезд "Москва-Пенза" и в половине второго ночи через семь с половиной часов езды сходила на Муравлянском разъезде, а оттуда до крыльца считалось три километра полевой дороги. О разбойниках в этих краях не слыхали с тридцатых годов, поэтому главным препятствием для Ольги Панкратовны была темнота. Иногда луна выходила на подспорье, и дорога, вьющаяся между засеянных полей голубой лентой, была хорошо видна. А то случались и попутчики, но им, как правило, нужно было ближе к центру села, и путь они держали на так называемый большак, а дом Луки стоял немного обочь, в том краю села, который когда-то сам был самостоятельной деревней Соловьёвкой и эта Соловьёвка однажды притулилась к Ягодному с юго-востока, а потом и приросла совсем.

Едва поддавалось пониманию, откуда Ольга Панкратовна находила в себе силы совершать несколько раз в год подобные путешествия, не считая собственно крестьянского труда, но в конце концов, было решено, что именно подобный образ жизни и даёт эти самые силы, все на этом успокоились и взирали на усилия бабушки как на забаву престарелого дитя.

Правду сказать, никто из её родных кроме неё самой и не нуждался в плодах, даруемых землёй бывшей Соловьёвки, и сама она нуждалась в них не непосредственно. Семья в 90-е устроилась более или менее сносно, если не сказать, что зажила даже лучше прежнего. Советская пенсия Ольги Панкратовны упала со ста тридцати семи рублей до полутора тысяч новыми, и это, бесспорно, была унизительная малость, но внуки могли легко обеспечивать ей прекрасное содержание. Однако она, помнившая голод двадцатых, не доверяла ни удачному замужеству внучки, ни высоким заработкам внука, и упрямо возделывала свой сад. Она словно бы вернулась в ту настоящую, не иллюзорную жизнь, из которой вынесли её на время социальные перемены и которой ещё не успели вкусить её близкие. Сделано это было простым инстинктом много повидавшего человека, и в этом её упрямстве содержалось не слишком приятное предзнаменование относительно бытия вообще, которого Михаил тогда не распознал.