Тридевять земель - Антон Уткин

Приглашение на свадьбу он принял по инерции. Первые дни после освобождения ему ещё казалось, что минует какой-то срок, и жизнь его вступит в привычную колею. Он ещё лелеял надежду почувствовать себя своим в том привычном мире, откуда выдернули его трагические обстоятельства, а случившееся готов был счесть недоразумением, но шли дни, а недоразумение никак не кончалось. Проведённое в заключении время словно бы показало ему изнанку жизни, и он невольно принял её за саму жизнь. Однажды в студенческие годы он ехал в поезде на юг и во время какой-то остановки, прогуливаясь вдоль остывающего состава, оказался напротив камбуза вагона-ресторана. Железнодорожный кулинар в грязном переднике резал что-то на разделочной доске, это что-то упало на пол, он спокойно поднял его жирными руками и бросил обратно на доску. Михаил подумывал сходить в вагон-ресторан, а увидев это, напрочь отказался от этой мысли. Так и теперь, глядя на какого-нибудь слишком уверенного в себе и упоённого собой человека, проговаривал про себя глупый стишок, которым однажды приободрил его следователь Аксамитов, не имея в виду ничего особенного: "Год не срок. Два – урок. Три – пустяк. Пять – ништяк!"

Со своего места Вячеславу был хорошо виден Виктор Петрович, и он с интересом его разглядывал. Виктор Петрович источал силу и уверенность, а когда взял речь, голос его оказался под стать внешнему виду. Это был голос человека, привыкшего если и не повелевать, то уж во всяком случае решать сложные вопросы жизни. Родился он в Москве, но половину детства провёл на Ямале, который отец его, геологоразведчик, классический бородатый романтик в грубом свитере и штормовке, все шестидесятые годы буквально мерил вдоль и поперек гусеницами вездеходов, полозьями нарт и собственными ногами…

Путь к успеху Виктора Петровича не был известен публике в подробностях: он как-то сразу явился на московском небосводе в сиянии своего финансового могущества, и корреспондентам русского "Forbеs", а также других профильных изданий пришлось затратить усилия, чтобы хоть в какой-то степени реконструировать его трудовую стезю.

В хорошем обществе не было принято поминать старое. Принадлежность к этому обществу определялась состоянием и некоторыми дополнительными фикциями: известной вежливостью, пристойностью, которыми иной раз именовали простую отёсанность, да прогрессивными взглядами: всем этим условиям Виктор Петрович отвечал вполне. Впрочем, величина капитала допускала в последнем пункте послабления: прогрессивные взгляды весили меньше, и позволялось чудить, отдавая дань имперскому прошлому и даже религии предков без ущерба для репутации. Наслаждались ли они творчеством Стаса Михайлова или Энди Ворхола, свои люди узнавали друг друга по одежке, как сто лет назад левые социал-демократы, независимо от происхождения, объединяли себя волшебным паролем "товарищ".

В несколько лет Виктор Петрович сосредоточил в своих руках управление крупным предприятием, и как оказалось, усматривал в таком положении вещей проявление высшего смысла.

– Друзья мои, – начал Виктор Петрович, в руку которого метрдотель торопливо вложил микрофон, – дорогие мои друзья! Сегодня мы собрались здесь для того, чтобы отметить древнее как мир радостное событие… – речь Виктора Петровича текла плавно. Из слов его получалось, что Бог проявил себя именно тем, что доставил Виктору Петровичу богатство и преуспеяние; более того, поразмыслив немного над этим утверждением, гости могли бы умозаключить, что и существует эта высшая сила исключительно для того, чтобы обеспечить Виктору Петровичу течение безбедных дней. Впрочем, согласно этой логике, если бы Виктору Петровичу выпала иная, не столь привлекательная доля, то само существование божье было бы поставлено под сомнение, а то и вовсе упразднено. Однако лица гостей свидетельствовали за то, что они вполне сочувствуют смелому взгляду Виктора Петровича и в душе применяют это необыкновенное доказательство бытия Божьего к самим себе.

На мгновенье Вячеслава словно бы обдало запахом следственного изолятора, который отныне повсюду преследовал его. Там, в следственном изоляторе, в сознание его закралось очень неопределённое подозрение, что это не он – жертва ошибки, что и та жизнь, которая протекала снаружи, на так называемой воле, тоже ошибка, что всё теперь сплошная беспросветная ошибка, и что было в этом открытии самым страшным, так это то, что ошибка эта была без права исправления. Возможно и даже вполне вероятно, что в замыслах того, кто управляет этим миром, такое право и существовало, но это было неизвестно живущим и, что ещё важнее, непонятно было, как его заслужить. И вот теперь, выслушав тост Ашихмина, Вячеслав испытал чувство, как будто на него и на всех присутствующих дохнуло из адского жерла. Процесс, начатый двадцать лет тому назад, в этих простых, непреклонных словах, от которых веяло разом и средневековьем, и протестантизмом, обрёл своё завершение и увенчал то уродливое здание, которое слепили из обломков Советского Союза. "Прекрасное далёко", о котором спела Алиса Селезнёва в марте 1985 года, наступило.

Рядом с каждым прибором лежали по две шоколадки, выполненные кондитером в виде барельефов жениха и невесты. Вячеслав сунул их в боковой карман своего элегантного пиджака, нашёл глазами своего друга Владлена и дал понять, что долг приличиям он считает исполненным.

Несмотря на то, что устроители торжества всячески старались провести его по западным стандартам, как они их понимали, и выдержать тон, всё же свадьба вышла из-под контроля организаторов и, что называется, разошлась. Появились непредусмотренные программой подвыпившие ораторы, речистые благожелатели, нетрезвые дамы, убегавшие выплакать свое мимолётное горе в уборной, и Вячеслав, ещё раз переглянувшись с Владленом, стал пробираться к выходу. Заглядевшись на экстравагантный убор невесты, он спиной к спине столкнулся с каким-то мужчиной. Мужчина учтиво извинился, сделал шаг назад и, прежде чем Вячеслав успел сделать возражающий жест и вообще что-либо сообразить, буквально расстрелял его из своего "Canon"-а.

– Ну куда? – спросил Владлен и тут же назвал на выбор несколько ресторанов. Все их Вячеслав хорошо знал.

– Давай что-нибудь попроще, – попросил он, несколько утомлённый принуждённым свадебным весельем.

– Тогда в "Дантес", – приговорил Владлен.

Час был поздний, но передний зал буквально кишел разодетыми молодыми девушками, напоминавшими возбуждённую толпу абитуриентов. Бесспорно, имя Дантес обладало известной магией, но было ясно, что единственно ею дело не ограничивается.

– У меня три месяца сидят проверяющие из налоговой, – рассказывал Владлен. – Три месяца, Слава. Ну что у меня можно найти? Ничего. Я, конечно, предупредил их сразу, но кто ж поверит? Смеются, кофе мой хлестают. Помнишь, говорят, в детстве игра была такая, кто кого пересмотрит. А у нас теперь – кто кого пересидит.

Владлен был человеком выдающейся дисциплины и исключительного порядка. С молодых лет он сметал все помехи и соблазны, способные исказить тропу успеха, и отказывался от них столь решительно, как это доступно только избранным натурам. За слова свои он отвечал. При этом он отличался чрезвычайно лёгким характером. Пройдя бурную школу девяностых, точно рафтер, которого протащило по смертельным порогам, несколько лет назад он не без удивления обнаружил себя на спокойной воде и сейчас относительно благополучно занимался тем, что поставлял московским типографиям допечатное оборудование. Появившись в столице, Виктору Петровичу Ашихмину взбрело в голову спасти от банкротства одну почтенную московскую типографию, и деловая судьба, так же, как и Вячеслава, свела его с Владленом.

– Я, как это началось, конечно, сразу перекредитовался в "Сбербанке"… Расстроились немного, но всё равно сидят.

Вячеслав испытывал сложные чувства: он наслаждался комфортом, но в то же время ему были отвратительны девушки, сидящие купами, раскрашенные как индейцы оджибве перед охотой, слащаво-предупредительный официант, и вся эта атмосфера двусмысленной московской полуночи, пряность которой прежде обходила его стороной.

– Что? – озабоченно спросил Владлен, заметив на лице своего друга выражение недоумения.

– Только сейчас в голову пришло, что "Дантес" – это не тот Дантес, который из "Монте-Кристо", а тот, который Пушкина убил.

– А, ну да, – сказал Владлен. – В этом-то и соль. Это так и было задумано – простой, демократичный ресторан как антипод пафосу "Пушкина".

– Что ж, – прокомментировал несколько озадаченный Вячеслав. – Вольнолюбиво.

– Да уж, – согласился Владлен. – Зачем нам чужой Дантес, когда у нас свой есть, – и засмеялся своей неброской шутке.

– Я вот сейчас никак не пойму: почему же мы поверили, что жизнь – это приятная прогулка, и мы её достойны?

Владлен ничего на это не сказал, а только не то вздохнул, не то досадно крякнул, и некоторое время, опершись локтями на стол, нахмурив брови, следил за девушками, а они, в свою очередь, стреляли подведёнными глазами в его сторону, разбрасывая небескорыстные обещания.