Тридевять земель - Антон Уткин

Пространство наполнилось особыми деревенскими металлическими звуками: скрипом давно несмазанных петель, грохотом дверных скоб, стуком засовов. Михаил слушал тишину, которую он только что расплескал звяканьем замков, своими шагами, и которая, как потревоженная вода, не спеша, но неуклонно затянулась, сомкнулась над ним. И даже не молодостью, а сразу детством окутало его, и чтобы стряхнуть с себя этот морок и снова начать действовать, потребовалось усилие.

Он взял в сенях цинковое ведро, показавшееся ему почище, и отправился за водой к колодцу. Колодец был не во дворе, а общий, за повалившейся оградой под ветвистым старым тополем, настолько огромным, что верхушку его можно было увидать, только отойдя на некоторое расстояние. Одновременно он заметил две вещи: что с рассохшегося барабана свисал обрывок ржавой цепи без черпального ведра и что из двора напротив медленно идёт к нему соседка Марья Николаевна. Облик её, казалось, не изменился во времени, то ли потому, что давным-давно достигла она уже крайнего предела своей старости и меняться ей было уже некуда, то ли потому, что сократилось само это время.

– Ты ли, Миша? – не то спросила, не то констатировала она спокойным, без выражения, голосом, как будто и не было этих десяти лет, что он не появлялся здесь. – Осыпался колодец, – сообщила она и начала перечислять судьбы соседей. – Женька теперь в Сараях живёт. Машку удар хватил, родня в Максы забрала. Кому он нужён стал? У меня воду бери. Энтот год сделал мне племянник насос, теперь от кнопки вода идёт. Приходи, Миша, приходи.

Они перешли улицу, и Марья важно стала около столбика с кнопкой. Михаил ополоснул ведро.

– Поминаю я бабку твою, – вздохнула Марья покривившимся впалым ртом. – Приятели мы были, ох, и приятели же, – покачала она головой, покрытой под подбородок белым хлопчатобумажным платком с голубым узором. – И ты моих поминай, не забывай, – добавила она. Раньше, он помнил, такие слова сопровождались слезами, но теперь лицо её осталось невозмутимо, лишь в помутневших глазах, обведённых красной каймой, перекатилось что-то застарелое, привычное.

Есть в средней России такие места, о которых совершенно нечего сказать на первый взгляд, и неприглядность эта рождает тоску. Но и присмотришься, а опять будет всё то же самое: бескрайняя чуть холмистая равнина, кое-где перечёркнутая лесозащитными посадками. Зимой здесь студёно, летом знойно и ветрено; этот бесконечный ветер беспокоит душу и не даёт собраться с мыслями; небо плющит плоские поля, кое-где возвышаются над ними взъерошенные ветром ракиты, – скучная какая-то, голая земля. Нет на ней ни весёлых косогоров, покрытых берёзовым ситцем, ни тихой хвойной грусти, ни ленивого изгиба большой реки, только, пожалуй, травы в пору своего цветения так дурманят почву, что, кажется, начинает она дышать тяжело, блаженно, и, может быть, эта-то душистая земля, отливающая синевой, как грачиное оперение, и является здесь главной достопримечательностью.

Казалось бы, за что любить такую землю, но предание говорит, что мордва и степняки любили её, полюбили и те, кто пришёл им на смену.

На следующий день Михаил поднялся в восемь, умылся, пил кофе на террасе, отмахиваясь от комаров, потом поехал в Сараи в присутственные места, начинавшие свою деятельность с девяти утра.

Посёлок городского типа с вопиющим татарским названием Сараи, казалось, не являлся центром района, а как будто только исполнял его обязанности. Большое село, появившееся в этой лесостепи, носившей имя Рязанской "украйны", всего-то около 1640 года, не могло похвастаться какой-то исключительной, наполненной событиями историей, и даже беглый осмотр подтверждал это. Глазу было не найти ни одного здания старой уездной архитектуры, которые и сообщают обычно маленьким русским городкам и их особенный облик, и в то же время неповторимый характер. Даже краеведческого музея не было здесь, и это место, долгое время служившее ареной для столкновений татар и буйных рязанских казаков, как бы дремало в беспамятстве, и ещё в начале восемнадцатого века помещичье землевладение было здесь в редкость.

Перед дверью в кадастровый отдел стояло три разномастных стула, и все они уже были заняты ожидающими своей очереди пожилыми женщинами. Михаил занял очередь и стал ждать, невольно прислушиваясь к их разговорам, состоявшим из сетований на самодурство предержащих властей и тонкостей огородничества.

– Тянут деньги с людей. Что бы ни придумать, а ещё обобрать, – заключила одна из них, с подозрением глянула на Михаила, и ненадолго воцарилась тишина.

Наконец подошла его очередь, он вошёл в кабинет, поздоровался и предъявил свои документы. Девушка, сидевшая за столом, приняла от него временное свидетельство на землю образца 1992 года, потом открыла папку, похожую на гроссбух, и стала листать забранные в целлофан страницы.

– Нету вашей земли, – сказала наконец она.

– Как понять – нету? – переспросил Михаил.

– Ну так и понять – нету, – немного обиделась девушка, но тут же овладела собой. – Не нахожу её в реестре. В 2002-м землю с мест в район передавали, а вашу, значит, пропустили. – Девушка задумалась и взялась за телефон. – Сейчас, – кивнула она Михаилу. – Обождите.

На том конце провода ответили, и девушка сказала:

– Лариса Алексеевна, тут у меня посетитель из Ягодного, землю их не могу найти… Так… Хорошо, поняла.

– У нас сейчас ведущий специалист в отпуске, – сообщила она Михаилу, положив трубку, и объяснила, что для восстановления прав на землю ему необходимо получить справку в местном архиве, а в сельской администрации – выписку из похозяйственной книги, и с этим набором документов явиться снова.

– Только у нас архивариус на больничном был вроде, – добавила ещё девушка неуверенно. – Вы зайдите на всякий случай, это в здании администрации, на втором этаже, может, вышел уже. А я вам вот телефон его запишу. – И девушка взяла со стола квадратную канцелярскую бумажку и записала на ней телефон архивариуса.

Михаил пересёк центральную улицу, которая по некоторым признакам добросовестно стремилась, но так и не смогла превратиться в настоящую площадь, вошёл в здание районной администрации и поднялся на второй этаж. Объявление на двери архива подтвердило предупреждение девушки, что архивариус Усачёв А.М. находится на больничном до 18-го июня. Тогда он вышел на воздух, поглазел немного на суетливую утреннюю сараевскую жизнь и, не приняв никакого решения, покатил обратно к себе в деревню.

В сельской администрации он застал только секретаря – женщину ему незнакомую. Она выслушала его и сказала, что без справки из архива выписку из похозяйственной книги сделать не может.

– А кто сейчас здесь глава? – спросил он.

– Хвостов, – отвечала женщина.

– Коля? – удивился Михаил.

– Николай Афанасьевич, – подтвердила женщина несколько недовольным тоном, и, назвав главу полным именем, как бы восстановила субординацию, пошатнувшуюся было фамильярным словом приезжего человека.

От приезда к приезду в Ягодное за много лет у Михаила выработался особенный ритуал. Он непременно посещал не только людей, но и места, и посещал их с такой же серьёзностью, с какой наносил визиты вежливости соседям и знакомым. Мест таких считалось три: берег реки за домом, где были устроены купальни, или плавни, как их здесь называли, железнодорожный мост и барская усадьба.

Когда он приезжал сюда студентом, окрестные дворы жили полноценно. В 90-е годы деревни вросли в эту щедрую землю, вгрызлись, как пехота перед танковой атакой. Все держали скотину, и мужики выкашивали поле до самого спуска к воде, а порою заходили с косами и в самую воду, убирая для удобства детворы камыши и водоросли. Вся окрестность была связана тогда десятками нитей: тропинок, укромных мостиков, езженных, не зарастающих дорог; теперь же это обжитое, живое пространство сузилось, трава стояла во весь рост и справа и слева от его полосы. Урема так разрослась, что на уровне своего двора Михаил даже не смог выйти на берег. Минут десять блуждал он вдоль раскидистых вётел в зарослях крапивы и пушистой таволги, но всё-таки набрёл на старую купальню. На воде, наполовину затопленные, под огромной кривой ольхой лежали старые мостки, сколоченные из крашеной половой доски; к ним вели вырубленные в земле ступеньки.

В этом месте кроны прибрежных деревьев размыкались и Пара образовывала заводь, покрытую глянцевыми листьями кувшинок и их жёлтыми тугими бутонами. Рыбная мелочь резвилась у мостков, и болотного цвета водоросли тянулись, как трава под ветром, куда-то на северо-восток, и это положение водорослей показывало, насколько здесь у истоков течение ещё сохраняло свою стремительность.

Железнодорожный мост был интересен тем, что река под ним имела наибольшую ширину и глубину во всём обозримом течении. Здесь чувствовался хоть какой-то простор. В этой заводи тоже густо росли кувшинки, и именно сюда наведывались редкие деревенские рыбаки. За мостом, хотя и там текла всё та же река Пара, сливаясь в единое русло из белых глиняных родников, начиналась уже другая, как бы чужая земля, исстари тянувшая к соседней Алексеевке, и Михаил ходил туда редко.